КПСС первый секретарь Московского горкома партии Борис Николаевич Ельцин, я хочу вместе с вами поздравить его с праздником и посвятить ему песню". Все зааплодировали. А тогда этот его поступок расценивался как взрыв. Ельцин был национальным героем. Первый раз сказал то, что хотел. Я запел: "Вдоль по Питерской…" И Ельцин тут же пришел за кулисы. Обнял, расцеловал и сказал спасибо. А вечером был прием в Кремле. И я, выступая, опять заметил, что он уже совершенно один. Где-то там Фидель Кастро с Горбачевым, другие высокопоставленные лица, а он совершенно один. Я подошел к нему, отдал ему свою визитную карточку (слава Богу, он жив и не даст соврать!) и говорю: "Борис Николаевич, я знаю, что вам сегодня, наверное, немножко грустно. Поэтому, если вдруг появится желание со мной просто пообщаться, я всегда готов". Ельцин расчувствовался и сказал, что этого никогда не забудет…

А потом… Потом пришел 94-й год, и началась война между Ельциным и Лужковым. И я, будучи приверженцем Лужкова, тоже попал под ельцинские жернова. И сразу стал и наркобароном, и мафиози, и бандитом, и кем только я не стал.

И хоть ни один суд не соизволил установить это, таким я считаюсь и по сей день. Вот так Ельцин сдержал свое слово. И хоть в полной мере я на себе испытал поговорку "Не делай добра, не получишь зла", я все равно не жалею, что поддержал тогда Ельцина…

- Вы, конечно, редкий человек. Еще Путин не родился, а вы уже пели самому Сталину. И вот теперь вы поете Путину…

- Я против такого определения моей роли. Я не Путину, я при Путине пою…

- Хорошо, что я так ошибся, а вы за счет такой моей ошибки нашли точное определение своей роли.

- Знаете, честно вам говорю, я всегда пел народу, но, конечно, мне всегда было приятно, когда первое лицо меня тоже слушало. Я не чувствую никакой разницы, что пел при Хрущеве, при Брежневе или пою при Путине. Никакой разницы(!) по одной простой причине: я пою не вождям, а народу.

- Вместе с тем вы не можете не чувствовать, что все это не случайность, и не потому, что вы перед кем-то выслуживались, а потому, что ваши песни, очевидно, востребованы самой жизнью. Ведь ясно, что, если бы жизнь была категорически против ваших песен, вы бы не смогли сделать того, что сделали.

- Пусть для вас не прозвучит это нескромно, но это чисто творческая моя заслуга. Фактически все последние поколения выросли на моих песнях. Им они были нужны. Полагаю, они, особо не думая обо мне, просто внимательно их слушали и впитывали их. Но… если Ленин слушал "Аппасионату", а Сталин по нескольку раз приезжал на одни и те же произведения в Большой театр, то, скажем, следующие вожди по своему интеллекту… спасибо, что слушали хотя бы таких, как я…

- Вы в те годы, как я вижу, многому научились и многого достигли, — перевожу я разговор на новую тему, и Кобзон подхватывает ее.

- Начнем с того, что попадание в концерты для элиты страны тогда определяло рейтинг артиста. Когда теперь некоторые кликуши начинают язвить: "Во-о-о… "кремлевские соловьи" и прочее…" — я хочу задать вопрос: "Были ли тогда такие, кроме тех, кого не приглашали, кто мог бы сказать, что им плевать на эти концерты?" Напротив, сколько у нас было врагов и завистников из-за того, что именно мы востребованы Кремлем! Недаром считалось, что если его туда зовут, значит это все! Потому что выше не бывает.

- Мне кажется, что вы или не хотите говорить, или действительно не задумываетесь над тем, что значит Кобзон, как личность, как явление последних сорока лет. Вы же оказались больше, чем певец. Точнее, такой певец, который своими песнями стал делать политику через души!

- Знаете, что я вам скажу: моя политика — вот эти пять компакт-дисков моих песен "Звонкая летопись России". Здесь те гражданские и патриотические песни, которые я спел на протяжении своей большой жизни. Вот это моя политика. Когда меня упрекают в конъюнктуре, я говорю: "Я не пел песен о Брежневе. Я пел песни о Родине. Я пел песни о подвиге. Я пел песни о человеке. О матери. О любви. Разве эти песни и конъюнктура — одно и то же?" В советские годы мне не давали никаких орденов и медалей. Но зато мне давали творческие звания: звание народного артиста России мне дали в 1978 году, звание народного артиста СССР — в 1987 году, а звание лауреата Государственной премии СССР — в 1984-м

- Но ведь все это тоже обязательно должно было проходить через Брежнева, Черненко и Горбачева?

- Да, конечно, все это все равно подписывалось в ЦК КПСС.

- А, скажем, сам Брежнев не просил вас спеть ему какую-нибудь песню?

- Никогда в жизни.

- А Андропов?

- Ничего такого не было, хотя я к этому человеку отношусь с огромной симпатией. А вообще… что-то мне не нравится этот разговор. Вместо того чтобы говорить о творческих делах, какую-то конъюнктуру мне "шьете", хотите показать Кобзона — "кремлевским соловьем", который был "свой" чуть ли не для всех кремлевских руководителей…

- Нет. Не так вы меня понимаете. Я хочу показать, что Кобзон был "свой" везде: и для политиков, и для военных, и для людей науки и искусства, и для людей любого труда. Именно поэтому ему уже более сорока лет удается оставаться народным артистом. Вместе с тем я хочу показать, что не за одни только песни знает его народ. Ведь даже то, что Кобзон всегда, подчеркиваю, всегда пел и продолжает петь те же песни, что пел Сталину, говорит о чем- то особом.

Это было в Курске. Президент на второй день после своей инаугурации давал обед в честь ветеранов на открытии мемориала на Курской дуге. Я был знаком с Путиным еще по Ленинграду и по Санкт-Петербургу. И когда Путин был еще премьером и выступал в Думе, я послал ему записку. Я не люблю, когда пользуются тем, что, когда президент или премьер появляются в Думе, депутаты сразу начинают бегать к трибуне и вести с ними переговоры. Я просто отправил записку. Я писал: "Уважаемый Владимир Владимирович! Если у Вас будет возможность, хотел бы встретиться с Вами". И все. Он прочитал записку, посмотрел на меня и, показав ее, положил в карман. Это было в феврале или марте.

И вот, когда 8 мая в Курске закончился обед в честь ветеранов, президент вдруг мне говорит: "Иосиф Давыдович, Вы хотели со мной поговорить?"

Я говорю: "Да!"

- Ну тогда идемте, поговорим.

Я говорю: "Не время и не место, наверное…"

А он: "Ничё-ничё". И мы пошли с ним в кабинет директора, а президентский обед проводился в театре. И мы там порядка 40 минут вели с ним беседу. Я поднимал, там три вопроса. Первый вопрос о взаимоотношениях администрации президента и мэра Москвы, на что тут же Владимир Владимирович ответил: "Не волнуйтесь, пожалуйста. И можете передать Юрию Михайловичу, что мы обязательно с ним будет сотрудничать. Я высоко ценю его талант организатора. И поэтому нет никаких оснований для беспокойства".

Второй вопрос, который я поднял в разговоре с президентом о невостребованности молодежи. Президент задал вопрос: "Вы что, хотите вернуть комсомол?" Я сказал: "Я не хочу вернуть комсомол. Хотя не считаю, что комсомол сделал что- то такое негативное в жизни общества. Во всяком случае, когда был комсомол, не было в таких масштабах не алкоголизма, не, тем более, наркомании и проституции. Была организация, которая следила за духовным и моральным состоянием молодежи, организовывала ее и помогала ей. Назовите ее, как угодно! Важно, чтобы была такая организация, которая занималась бы всеми проблемами молодежи…"

- Ну, хорошо, — ответил Путин, — я дам указание (а тогда еще был комитет по делам молодежи, сейчас его нет; сейчас есть управление… почему-то при министерстве просвещения).

Но суть не в этом Я просто сказал, что мы теряем будущее в лице молодежи, и меня это очень волнует. Поэтому мы сейчас создали Союз Российской молодежи…