Любимым временем для Мэкси был момент появления на улице, под их окнами, фургончика торговца бубликами и пончиками: в ту же секунду все переставали притворяться, будто заняты серьезным делом, и сбивались в кучу, словно кочевники, набивавшие себе живот, готовясь к переходу через пустыню.
Она специально возвращалась с ленча пораньше, чтобы быть в конторе к трем, когда приезжал фургонщик. Впрочем, до трех она все равно никому там не была нужна. Ленч оказался просто потрясающей шуткой: три абсолютно свободных часа, чтобы шляться по магазинам! Поскольку Мэкси сидела на диете, ей даже не надо было терять время на кафетерий, и она регулярно совершала набеги на окрестные универмаги и галантереи. Уже много лет Мэкси сама покупала себе туалеты, но раньше ей всегда надо было дожидаться начала сентября, так что июль и август явились для нее настоящим раздольем, тем более что в магазинах уже вовсю выставляли первые осенние модели и их нужно было во что бы то ни стало перемерить. Ее ежедневные рейды завершались тем, что она возвращалась на свой ярко освещенный отгороженный рабочий пятачок нагруженная бесконечными коробками и пакетами, — все покупки оплачивались, естественно, по банковскому счету Лили. Вывалив их содержимое на стол, Мэкси зазывала к себе народ, и тут же начиналась демонстрация нарядов: она вполне могла полагаться на потрясающий вкус своих сослуживцев к цвету и форме и всегда прислушивалась к тем советам, которые они давали. Довольно скоро Мэкси перестала носить очки и уродовать свою прическу, поскольку ни у кого вроде бы не появилось сомнений насчет девятнадцати (скоро двадцать!) лет и ее приняли как свою. Сама мысль, что в сентябре ей снова предстоит идти в школу (в этом году она должна была ее окончить), вызывала у Мэкси тошноту. Она надумала вместо этого поступить в художественное училище — каждый рекомендовал свое, и рассказам о незабываемом времени учебы и бардаке, который там творился, не было конца. Самым ненавистным казался Мэкси конец рабочего дня: ей приходилось, отбившись от многочисленных предложений посидеть в одном из соседних баров, исчезать с работы как можно незаметнее и мчаться домой, хотя отца обычно можно было упросить брать ее с собой на ужин сразу после работы.
Линда Лэфферти прямо-таки шипела от злости. Кривая производительности отдела — ееотдела! — с приходом Мэкси стала катастрофически лететь вниз. Все те, кто и в лучшие-то времена не был столь надежным, как ей хотелось бы, у нее на глазах превратились в похотливых козлов: всю свою энергию они тратили на то, чтобы придумать очередной предлог для общения с этой… этой… Она не могла подобрать подходящего слова, настолько Мэкси как явление выходила за рамки ее жизненного опыта. В лексиконе у Линды просто не находилось слов для определения категории людей подобного сорта — сексуально распущенных, легкомысленных, в высшей степени безответственных, недисциплинированных и вместе с тем — признайся, Линда, будь честной сама с собой, как это ни противно, — вызывающих желание с ними общаться. Боже, одни эти ее ежедневные вакханалии! Наверняка девочка — чья-нибудь дочь, какая-нибудь мисс Сигрэм, мисс «Дженерал Фуд» или мисс «Кока-Кола». Иначе ей вряд ли позволили бы так вести себя и Карл Кох не отмахивался бы всякий раз, когда Линда являлась к нему с очередной жалобой на новенькую.
Но как бы там ни было, а у Линды имелся свой отдел, который должен продолжать работать без передышки: на нем всегда держится весь журнал, поскольку основную его площадь занимали фотографии, а остальное место отводилось рекламе предметов роскоши. Читателями «Житейской мудрости» были люди богатые, и полагалось, чтобы и со страниц журнала, печатавшегося на глянцевой пятидесятифунтовой бумаге, изливалась осязаемая роскошь, позволяя им тем самым чувствовать себя еще богаче. Вся ответственность за качество и оригинальность этого ежемесячного рога изобилия ложилась на плечи художественного отдела. Ведь тексту почти не придавалось никакого значения, хотя статьи на тему о пище и винах принадлежали известным писателям, получавшим, по журнальным меркам, поистине бешеные деньги.
Отчаявшись, Линда Лэфферти пришла к выводу, что ей необходим заместитель редактора отдела, который бы сумел как-то наладить дело и заставить людей трудиться. Естественно, для этого он должен быть не только хорошим и оперативным работником, но и достаточно твердым человеком. Чтобы покончить с наваждением, исходившим от Мэкси, потребуется, думала она, кое-кому как следует всыпать, но действовать столь круто самой казалось ей невозможным. Потому ли, что она хотела, чтобы сотрудники продолжали ее любить, или из опасения, что она может, не дай бог, переусердствовать. Во всяком случае, у нее хватило сообразительности понять, что помощь ей необходима.
Когда Линда обратилась со своей просьбой к Карлу Коху, то ее поразило, как быстро он согласился на новую должность первого заместителя. Хотя «Житейская мудрость» и была дойной коровой, регулярно приносившей прибыль, Кох, как и большинство редакторов, не слишком спешил расширять штат сотрудников, если без этого можно было обойтись. На предыдущем месте Линде довелось работать бок о бок с человеком, столь же одержимым своим делом, сколь и талантливым. Она давно уже мечтала переманить его к себе, и вот теперь Мэкси Адаме, королева резинового клея, Лорелея ножниц и волшебница линейки, чье присутствие охмуряло здешних котов сильнее запаха валерьяны, дала ей долгожданную возможность предложить Рокко Сиприани жалованье, против которого он наверняка не сможет устоять. Он всегда говорил, что только большие деньги заставят его уйти от Конде Наста. Итак, Мэкси Адаме сыграет все же положительную роль, пусть и помимо своей воли.
Линда Лэфферти строго, в упор посмотрела на сидевшего перед ней Рокко.
— Я ухожу в отпуск. С тех пор как я пришла в «Житейскую мудрость», у меня не было ни одной свободной минуты. Завтра, когда ты приступишь к работе, меня здесь уже не будет. Не хочу, чтобы люди приходили ко мне жаловаться. Даю тебе полную свободу действий. Об этом все сотрудники узнают из служебных записок, которые получат сегодня же.
— Ясно. Тебе нужна новая метла, чтобы устроить показательную порку?
— Совершенно верно. Из моих бездельников ни один сейчас не работает как надо. В общем, с дисциплиной у меня дело из рук вон плохо. И рассчитываю я только на тебя, Рокко. Надавай им оплеух, пинков и что там еще требуется, чтоб за предстоящие мне тридцать дней нервного срыва, которые именуются отпуском и на которые, по словам шефа, я имею полное право, все пришло в норму и к моему возвращению отдел работал с опережением графика. Если нет, то…
Линда решила не раскрывать до конца все карты и не назвала Мэкси в качестве источника всех обрушившихся на отдел бед. Пусть, решила она, сам все узнает. Так сказать, учеба без отрыва от производства.
— Знаешь, ты чертовски мила, Линда, когда в твоем голосе начинает звенеть металл.
— Из-за того я и брала тебя на работу, из-за того мы весь уик-энд просидели над этим чертовым завалом, который у нас образовался, что тебе, Рокко, не обязательно быть «милым» с людьми.
— А мне казалось, что я тебе нравлюсь.
— Да ты мне и нравишься, — буркнула она, проклиная себя за свою ирландскую любвеобильность, лишавшую ее способности трезво оценивать собственные возможности при виде молодого и совершенно недосягаемого Рокко Сиприани.
Она пристально посмотрела на него, пытаясь решить для себя: и как это такому великолепному красавцу удается вызывать к себе не только любовь, но и уважение? Копна черных курчавых волос на голове была просто неприлична в своей роскоши, взгляд темных, полуприкрытых веками глаз казался одновременно сонным и в то же время сверкающе-пронзительным, а гордый профиль заставлял вспомнить о лицах, типичных для благородного семейства Медичи. В этих мужественных чертах Линда при всем желании не могла бы обнаружить ни единого недостатка. А рот! Она даже не решалась опустить глаза, чтобы как следует его рассмотреть. В конце концов, бывают вещи, перед которыми пасует любая женщина. Все в Рокко било в одну точку — с методичной и безжалостной последовательностью. Не поддаться его чарам было просто невозможно. Больше всего, решила Линда, он напоминает образы святых на полотнах великих живописцев эпохи Возрождения: именно с такого, как он, написан св. Себастьян, и единственное, чего ему недостает, так это стрел, впивающихся в самые пикантно-уязвимые места его тела. Словом, Рокко Сиприани мог дать представление о расцвете итальянского искусства ничуть не меньше, чем поход в музей Метрополитен.
