— О, я все устрою, Дэн, я все улажу!..

Полуденные встречи в купальне продолжались, и Билли чувствовала, что все больше меняется. Она и не подозревала, какой смелой и напористой стала в отношениях с мужчиной. Кроме двух случаев в ее жизни, когда ей пришлось самой проявить инициативу, — первый раз она пересекла коридор там, в отеле на Барбадосе, второй раз была активна при первой встрече с Джейком, — она всегда считала, что мужчина должен добиваться женщины, демонстрировать желание, возбуждать пассивную, соблазнительную женщину. Теперь ее увлекло незнакомое, почти мучительное наслаждение пребывать в роли ищущей, требующей, ей хотелось исследовать, экспериментировать. Когда Джейк приходил в купальню, она всегда была уже там, томясь желанием. Ранней осенью, когда он вдруг начал опаздывать — сначала на полчаса, потом на час, — она поняла, что ожидание и неопределенность ранят больнее, чем твердое знание того, что он не придет. У него всегда находились правдоподобные объяснения, но она не верила им. Она начала подозревать, что он упивается своей властью над ней, зная наверняка, что она ждет, возбужденная до неистовства, эта добровольная затворница, пленница, алчущая животного облегчения, которое мог принести только он. Она пользовалась им с самого начала. Теперь он старался отыграться. Она убедилась в этом в тот день, когда он не пришел совсем, объяснив затем, что заснул на солнце. Пылая от затаенного гнева, разъяренная и униженная, но зажатая тисками своей же навязчивой потребности в нем, не в силах ничего поделать, Билли повысила ему жалованье на тысячу долларов в месяц.

Ее беспрестанно глодала жажда по телу Джейка. По утрам, когда он проходил по коридорам, она провожала его взглядом из-под опущенных век, воображая подробности следующей встречи. Если он тоже находился среди медбратьев, когда она ужинала с ними тремя, она была не в состоянии проглотить кусок и лишь смотрела на его руки, думая о том, что эти руки способны проделать с ней. Однажды утром, в понедельник, после того, как он где-то на свободе провел выходные, она остановила его у дверей своей комнаты, схватив за запястье. Втянув его в комнату, она заперла дверь, расстегнула ему брюки, достала пенис и, словно обезумев, рукой возбудила его. Она принялась тереться об него, пока не кончила, даже не скинув ночной рубашки. Оба, будто подростки, стояли, задыхаясь, прислонясь к стене. В другой раз, когда он дежурил в дневные часы, она перехватила его после ужина и утащила в ванную для гостей на первый этаж особняка. Скинув колготки и трусики, она села на крышку унитаза, потянула его за руку, чтобы он встал на колени, своими руками сунула его голову себе между ног и подставила свой ноющий, влажный орган к его губам. Языком он довел ее до быстрого, острого оргазма, но почему-то ей показалось этого мало. Она поставила его перед собой, не вставая, взяла его пенис в рот и начала трудиться: весь мир для нее сконцентрировался в частичке плоти, на которую она набросилась с такой жаждой, с такой страстью. Когда он выскользнул за дверь, она еще почти час сидела в ванной, взволнованная и все еще неудовлетворенная. Билли понимала, что теряет контроль над собой. Кто-нибудь из слуг, сновавших по дому, мог заметить либо их исчезновение в спальне, либо их совместное присутствие в ванной сегодня вечером.

В начале ноября погода в один день переменилась. Долгая жаркая весна, лето и осень определенно пролетели. В Южную Калифорнию пришла необычайно дождливая зима, которая в любом другом месте показалась бы лишь удручающе сырой осенью, но здесь, когда температура упала, стало невозможно проводить дольше дни напролет в неотапливаемой купальне, скрытой в конце аллеи, где с деревьев текли ручьи. Билли сообразила, что до прихода настоящей весны, которая наступит не раньше апреля, месяцев через шесть, ей придется искать другое убежище для своей тайной жизни.

Она размышляла целый день, блуждая по огромной цитадели на холме, внимательно осматривая многочисленные пустые комнаты, которые Линди не потрудилась заново отделать, потому что они ни для чего не годились. Кое-какие из этих комнат были видны из других частей дома, а некоторые располагались в непосредственной близости от коридоров, по которым часто сновали слуги. Были и помещения, которые она отвергала, поскольку из их окон виднелось то крыло, где находились апартаменты Эллиса, а значит, комнаты эти напоминали бы ей, что в действительности особняк служит частной больницей. Но вот наконец, поднявшись по крутой винтовой лестнице, которой не пользовались, она обнаружила восьмиугольную комнату, оборудованную в башенке, похоже, надстроенной только ради причудливого абриса фасада. Она выглянула в одно из узких окон, и свежий ветер подхватил ее волосы. Казалось, из этой комнаты можно рукой коснуться дождевых туч, нависших над Бель-Эйр. Она вспомнила Рапунцель — принцессу, заточенную в башне. Для этой самой Рапунцель, подумала она, необходимо срочно изобрести хобби. Рисование! Вот только акварель или масло? А может, пастель? Ах, да какая разница! Ее должно волновать лишь одно: рисование требует долгих часов уединения в студии, чтобы никто не задавался вопросом, почему она отгораживается от общества. Все уважают потребность художника в уединении, это бесспорно. Что же до остального, то кто на свете, спросила она себя, пожелает вдруг увидеть ее работы?

За несколько дней для Билли оборудовали студию. Сначала она, подобно урагану, налетела на «Гуччи», где не так давно приметила огромную накидку из серебристой лисицы, подбитую шелком. Затем она заглянула в «Мэй Компани», где ошарашенный продавец, привыкший к осторожным покупателям, которые все взвешивали, колебались, сравнивали и консультировались, едва успевал заполнять квитанции. Там Билли в течение получаса купила кушетку авторской работы самого авангардистского миланского дизайнера (продавцу это изделие доставляло много хлопот — громоздка и слишком дорога), прекрасный старинный восточный ковер (такой раритет, по мнению продавца, можно было только повесить на стену), несколько отчаянно экстравагантных ламп (он знал, но не сказал ей, что они дают только приглушенный свет).

Следующий визит Билли нанесла в «Сэм Флекс», магазин принадлежностей для живописи, где продавец испытал неведомое дотоле наслаждение, продав ей на две тысячи долларов всякого товара, причем покупательницу, кажется, больше всего из всех покупок интересовали собольи кисточки. Он был бы еще сильнее заинтригован, если бы увидел, как на следующий день Билли сражалась с новым мольбертом, пытаясь его установить. Наконец ей это удалось, она выудила из кипы холстов один, старательно натянула его и палочкой пастели провела поперек зазубренную алую полосу. Затем на листе из альбома для эскизов она тщательно вывела: «Студия. Идет работа. Ни в коем случае не беспокоить!» Она приколола листок с наружной стороны двери, запиравшейся изнутри, и, удовлетворенная, потащила все собольи кисточки к себе в гардеробную: пригодятся, чтобы подводить брови.

Билли отметила, что, несмотря на перемену погоды, Джейк на людях оставался невозмутимым и осторожным. Его опушенные черными ресницами глаза мальчика из церковного хора встречали ее взгляд открыто, как всегда, в них не было немого вопроса, а ведь он должен был понимать, что прошло уже больше недели с тех пор, как они касались друг друга. Он даже ни разу не выказал ей положенного — не проявил хоть чуть-чуть нетерпения. Поначалу Билли намеревалась ошарашить его новой студией, но потом какой-то инстинкт подсказал ей держать сюрприз в тайне.

Когда все было готово, она вышла к совместному ужину с Джейком и Эшем в длинном платье из серебристого ламе, отделанном черной норкой, распустив волосы и тщательно зачесав их назад, украсив свою сильную шею тяжелыми нитками изумрудов-кабошонов, причудливых жемчугов и рубинов. Джейк оделил ее одной из своих невозмутимых, невыразительных улыбок, она же бесстрастно рассматривала его через стол. Внезапно до нее дошло, что он не только не нужен ей, но и опасен. Она так и не простила ему, что он заставлял ее ждать, и никогда не простит.