— Я тоже. До сих пор я никогда не делал этого. Просто пообещай, что ты ни за кого не выйдешь замуж прямо сейчас, выйдя отсюда. Дай мне шанс.

— Я никогда не даю обещаний, — засмеялась Мелани. Она научилась не брать на себя никаких обязательств много лет назад. Рано или поздно это спасало от массы хлопот. — Разве можно с уверенностью говорить о таких вещах? Вы совсем меня, не знаете.

Эта игра не захватила ее, хотя и нравилась, как нравились десятки подобных объяснений, услышанных с тех пор, как ей исполнилось одиннадцать. В самых ранних ее воспоминаниях перед ней проходили люди, которые говорили ей, как она красива. Она никогда до конца не верила этим словам, ощущая неудовлетворенность. Причиной тому была не застенчивость, а желание получать все больше и больше подтверждений. Ее мысли постоянно были заняты стремлением выяснить для себя, что же именно видят люди, глядя на нее. Ей никогда не удавалось ухватить свой образ целиком. Втайне она мечтала покинуть свое тело, посмотреть на себя со стороны и уяснить, о чем же говорят окружающие. Она всю жизнь экспериментировала над людьми, учась получать от них желаемую ответную реакцию, как будто в их откликах она могла увидеть себя.

— Я никогда не даю обещаний, — повторила она, потому что Спайдер, казалось, не слышал ее, — и никогда не отвечаю на вопросы.

Она держала спину прямо, по-королевски, сидя с вежливым и скромным видом примерной девочки. Но в безмятежности ее спокойной улыбки слабо, но безошибочно угадывалось поощрение, словно она была уверена в успехе. Она поднялась с дивана.

— Нет! Подожди! Куда ты? — словно обезумев, заговорил Спайдер.

— Я голодна, пора обедать.

У Спайдера гора свалилась с плеч. Еда была узнаваемым знаком. Если она способна проголодаться, значит, она все-таки человек.

— У меня полный холодильник еды. Подожди минуту, я сделаю тебе такие бутерброды с ливерной колбасой и швейцарским сыром на ржаном хлебе, каких ты еще в жизни не пробовала.

Делая сандвичи, Спайдер думал, что самое лучшее было бы сейчас запереть дверь, выбросить ключ и остаться с ней здесь. Он хотел знать об этой девушке все, начиная с самого рождения. Сотни вопросов кружились у него в мозгу, и он отвергал их один за другим. Если бы она рассказала ему все, думал он, может быть, ему удалось бы хоть немного разобраться в своих чувствах.

Спайдер никогда не был склонен к самоанализу. Он рос, просто проживая жизнь и наслаждаясь ею, не вникая в себя. Сам того не сознавая, он прятал себя от себя самого. Этому способствовала и его симпатия к столь многим людям, и радушная открытость. Он влюбился, словно провалился в яму, внезапно разверзшуюся там, где еще вчера был твердый пол. Он, как школьник, был не готов к страсти.

Они ели молча. Все, что хотелось сказать Спайдеру, еще не будучи произнесенным, заранее казалось ему противоречащим ее правилам. Их молчание совсем не беспокоило ее. Она всегда была тихой, уклончиво и безмятежно спокойной. Она была настолько погружена в себя, что другие не вызывали у нее ни малейшего любопытства. В конце концов, они всегда рассказывали ей куда больше, чем ее интересовало. Она пристально смотрела на Спайдера, пытаясь поймать у него в глазах свое отражение. Изображение будет искажено, но, может быть, оно скажет ей что-то важное. Иногда, наедине с собой, ей казалось, что она становится некой личностью, имеет какое-то лицо, некий четкий образ, но он всегда оказывался образом актрисы из недавно увиденного фильма. Она улыбалась чужой улыбкой и чувствовала, что чужое лицо, как маска, скрывает ее собственное. В такие моменты ей чудилось, что она понимает, что такое реальный мир, но наваждение проходило и бесконечные искания продолжались.

Полуденное солнце ушло из студии, и освещение изменилось. Спайдер посмотрел на часы:

— Боже! Через пять минут здесь будут три малышки со своими мамашами. Я снимаю вечерние платья, а ничего не готово. — Он вскочил и направился в другой конец студии, а Мелани тем временем надела пиджак.

Вдруг он резко остановился и обернулся, не веря в реальность происходящего.

— Так как, ты сказала, тебя зовут?

Спустя две недели перед длинным зеркалом в костюмерной у Скавулло одна из бывших подружек Спайдера говорила другой:

— Ты слышала новость?

— Что ты имеешь в виду? Новостей вокруг полно…

— Наш божественный общий друг Спайдер наконец попался — уже третий раз идет ко дну.

— О чем ты?

— О любви. Наш бедный дурачок влюбился в новую Гарбо. Ты знаешь, о ком я, — последняя находка Эйлин, «загадочный цветок магнолии».

— Кто тебе сказал? Я не верю.

— Он сам сказал, иначе бы я тоже не поверила. Но Спайдер не переставая трещит о ней. Можно подумать, это он выдумал любовь. Он ухаживает за ней, словно в Дикси во времена Кола Портера. Меня от этого тошнит, особенно если вспомнить, как он говорил, что никогда…

— Я прекрасно понимаю, что ты имеешь в виду.

— Я так и знала, что ты поймешь.

— Ах, маленькая южная мокрописька!

— Я, пожалуй, выпью за это.

Вернувшись в Бостон на три месяца раньше, чем закончился год ее пребывания в Париже, Билли Уинтроп сообщила тете Корнелии, что очень тосковала по дому. Она сказала, что внезапно почувствовала желание провести лето с семьей в Честнат-Хилл, а потом уж ехать учиться в Нью-Йорк к Кэти Гиббс. Корнелия, казалось, охотно поверила в эту ложь, как поверили бы большинство бостонцев, влюбленных в свой город и его окрестности, полагая, что перед ними бледнеет все очарование Парижа. Однако Корнелия понимала, в чем тут дело. В последнем письме леди Молли была подробно изложена вся история о подлости, с которой «этот мальчишка Кот де Грас» бросил ее племянницу. Доброе материнское сердце Корнелии горело желанием согреть Ханни-Билли, ей хотелось сказать девушке, как она переживает за нее, но достоинство, с которым держалась Билли, не допускало никаких задушевных бесед.

А как она выглядела! Об этом заговорил весь Бостон, все, кого следовало принимать во внимание. Мамаши из высшей касты, глядя на собственных невзрачных дочерей, почти прощали Билли ее высокую, ладную фигуру, тяжелую массу темных волос, царственную походку, великолепную кожу, но прощение давалось им медленно, шаг за шагом, и то лишь потому, что она все-таки Уинтроп. Привыкнув жалеть ее, думать о ней как о безнадежной толстушке Ханни, даже самые добронравные женщины не могли смириться с тем, что Ханни вернулась из Парижа неистово красивой. Другое дело, если бы она родилась красавицей. Но сейчас такое превращение выглядело почти нечестно. К этой мысли было чересчур трудно привыкнуть. Как будто в город приехала прекрасная незнакомка, нарядная, красивая, непохожая на тех, кого они привыкли видеть, одевавшаяся не так, как бостонские девушки; и вдруг эта незнакомка спокойно и бестрепетно здоровается с ними, как с хорошо знакомыми членами семьи.

Ровесницы Билли нашли эту перемену еще более неприятной. Превращение гадкого утенка в прекрасного лебедя хорошо для сказок братьев Гримм, но для Бостона оно слишком театрально, откровенно говоря, безвкусно. Может быть, даже чуть-чуть вульгарно.

Корнелия ринулась в бой:

— Аманда, твоей дочери Пи-Ви должно быть стыдно. Что, зелен виноград? Я слышала, что она говорила о моей Билли вчера в Майопии. Так, значит, «нелепо» менять свое имя в таком возрасте? Тебе следовало бы помнить, что ее назвали в честь твоей двоюродной сестры Уилхелмины. Билли не меняет имя — она возвращает его себе… Ах, значит, Билли «не знает, как одеться, чтобы идти смотреть поло»? Да если Пи-Ви хоть когда-нибудь снимет свои бриджи, мы увидим, умеет ли она одеваться для чего-нибудь еще, кроме верховой езды. Она что, собирается отзываться на «Пи-Ви», пока не станет бабушкой? На твоем месте, Аманда, я написала бы Лилиан де Вердюлак и выяснила, не найдется ли у нее комнаты на следующий год для твоей дочки. Этой девочке не помешало бы узнать, что за пределами конюшни тоже есть жизнь.