Она бросила беглый взгляд в трехстворчатое зеркало и тут же отвернулась. Однако, пораженная, решилась еще на один взгляд. Затем с изумлением всмотрелась в свое отражение. Оглядела себя с одной стороны, с опаской повернулась и посмотрела с другой. Наконец развернула створки зеркала так, чтобы увидеть себя сзади. Слезы набежали на глаза, затуманивая чудесное видение, — она выглядела великолепно! Действительно, хороша! Впервые в жизни она нашла себя великолепной. Она подошла к хрупкой графине и вдруг обняла ее, навсегда изгнав отчуждение, сквозившее дотоле в их отношениях.

— Vive La France! — затараторила Билли, смеясь и плача одновременно. Лилиан де Вердюлак тоже заплакала, сама не понимая почему.

Вспыхнувшая страсть прекрасна, особенно если она озаряется первой любовью и надеждой. Билли много лет не любила себя, и все последние годы в ней медленно угасала надежда. Париж явился для нее последним прибежищем надежды, и, глядясь в зеркала примерочной на проспекте Виктора Гюго, Билли ощутила слабое пробуждение любви к себе.

В характере Билли стали постепенно проявляться черты ее отца — Уинтропа: девушка демонстрировала абсолютную преданность делу, истовую самодисциплину, готовность добиваться желаемого любой ценой, неуклонное стремление достичь совершенства. Билли повела себя так, словно эти качества были присущи ей всю жизнь, качества, необходимые и для становления выдающегося медицинского исследователя, и для превращения толстушки в стройную барышню.

Билли была умной девушкой, но всегда бежала от желания заглянуть в себя. Она поглощала горы съестного, чтобы избавиться от мысли о том, почему ее не любят. Отныне, поначалу, правда, стесняясь, а затем все более смело Билли свыкалась с мыслью, что надо полюбить себя. Скоро она полюбила себя настолько, что научилась радоваться чувству голода, понимая, что это чувство ей необходимо. В считанные недели в ней развился навязчивый ужас перед ощущением приятной сытости, и она боялась теперь встать из-за стола, чувствуя тяжесть в желудке, прежде постоянно сопровождавшую ее.

Возвратившись после первого похода в магазин, Лилиан, торжествуя, представила Билли дочерям, будто преподносила роскошный рождественский сюрприз. Даниэль, радуясь, кинулась танцевать вокруг Билли, она искренне поздравила девушку, и даже холодная, язвительная Соланж вынуждена была признать, что «при весе в восемьдесят один килограмм постоялица не так сильно приводит окружающих в замешательство, как при своих девяносто восьми». Лилиан извлекла из кладовки напольные весы и установила их в ванной. Теперь все четыре женщины еженедельно взвешивались. Билли стыдливо запахивала махровый банный халатик, который, как было установлено, весил килограмм. С каждой неделей Билли сбрасывала по два с половиной килограмма, за что ее по воскресеньям в дополнение к обычной диете награждали лишним куском нежирного жареного цыпленка без кожицы. Достигнув шестидесяти одного килограмма, Билли стала не так быстро терять в весе и наконец остановилась на пятидесяти семи килограммах при росте в сто семьдесят восемь сантиметров.

Жир постепенно таял, и Билли обнаружила, что у нее тоже есть кости, причем тонкие, как у всех в роду ее матери, и длинные, как в роду отца. «Тонкие длинные кости, длинные тонкие кости», — часами бормотала она про себя, твердя приятную новость, словно заклинание. Затем она обнаружила, что нисколько не мускулиста, сильные мышцы были заметны только на ногах, они развились еще в прежней жизни благодаря увлечению хоккеем на траве и ездой на велосипеде по крутым холмам Эмери. Она записалась в ежедневную школу современного танца на улице Лилль, находившуюся в нескольких километрах от дома, и ни разу не пропустила ни одного занятия.

Билли с головой ушла в соблюдение многочисленных ритуалов, связанных с уходом за собственным телом. На занятия она непременно добиралась пешком, и если пропускала день, то заставляла себя идти пешком и туда, и обратно. Теперь она не позволяла себе взять за завтраком третью тартинку, пила только черный кофе, ежедневно расчесывала волосы щеткой, проводя но волосам не менее двухсот раз. Каждый вечер перед сном она стирала новое, недавно купленное белье, как бы ни устала за день. Билли записывала обо всем, что съела, в потайную тетрадочку и высчитывала, сколько граммов она прибавила или убавила в течение дня. Она преклонялась перед худобой, будто перешла в новую веру. Если бы пришлось надеть власяницу, Билли носила бы ее с радостью.

Портнихе Лилиан приходилось вновь и вновь ушивать серую юбку Билли. Скоро и темно-красные свитера стали висеть на девушке, но она не собиралась покупать новые, пока не перестанет терять в весе. Она выбросила все старые наряды, кроме шубы из темно-коричневой нутрии, подаренной ей на восемнадцатилетие тетей Корнелией. Пока она продолжала худеть, графиня сводила ее в «Гермес», где они купили широкий пояс, чтобы стягивать пальто, и узкий — подпоясывать свитера. Кроме того, Билли приобрела там свой первый шарф от «Гермеса» — Лилиан внушила ей, что в ладно скроенной юбке, при паре хороших туфель, приличном свитере и совершенно обязательном шарфике от «Гермеса» любая француженка может считать себя одетой не хуже, чем королева Англии, королева Бельгии или графиня Парижская, жена претендента на французский трон, потому что именно так эти коронованные особы и одеваются в повседневной жизни.

У Билли появилась тайна. Она начала понимать почти все, что говорилось за столом. Сама она нечасто заговаривала с другими, так как между дрейфом понимания и отважным плаванием в бурном море беседы лежит огромная разница. Но каждый день она убеждалась в том, что делает успехи. Это знание наполняло «ее трепетным чувством предвкушения, но она старалась отогнать его. Правила грамматики и набор лексики из словаря, когда-то зазубренные и погребенные в экзаменационных тетрадях, внезапно оживали в памяти. Они зажили своей жизнью, они скакали и пели в ее голове, и даже глагольные окончания встали на свои места и воспринимались как логически необходимые. Оказалось, что во всем есть высший смысл. Билли оберегала французский, как скупой рыцарь — свои сокровища; новый язык стал золотым ключиком, который вот-вот отопрет ей дверь в сказочную страну. Но она еще не была готова помериться силами в общей беседе.

Первой заметила достижения Билли Даниэль:

— Мама!

— Да, милая?

— Мне кажется, у Билли хорошее ухо.

— В самом деле?

— Да, я даже уверена. На днях мы остались вдвоем на несколько минут, я похвалила ее за потерю в весе, а она ответила мне, и мы немного поболтали. У нее есть слух. Ее грамматика и словарный запас оставляют желать лучшего, и она совсем не понимает соподчинений, но ухо у нее хорошее.

Лилиан торжествовала. У девушки есть слух, а это значит, у нее есть все. Человек может прожить во Франции двадцать лет и говорить на безукоризненно правильном книжном французском, но, если у него нет слуха, француз никогда не сочтет его язык французским. В отличие от американцев, французы не находят ни малейшего очарования в том, чтобы улавливать премилый иностранный акцент, когда кто-то говорит на их обожаемом языке. Единственное исключение делается для англичан благородного происхождения; в этом случае акцент является понятным, даже простительным, если уж не допустимым. И раз у Билли есть слух — а Даниэль вряд ли могла ошибаться в таких важных вещах, — то это произошло потому, что она, Лилиан, настояла, чтобы никто не говорил с девушкой по-английски. Дочери графини, которых она упорно каждое лето отправляла погостить в семьях своих английских друзей, говорили на безупречном аристократическом английском. Как известно, овладение вторым языком является фундаментом для любого приличного образования. Но Билли даже не подозревала, что может разговаривать с девочками на своем родном языке. Это уничтожило бы все старания. Все должно было устроиться само собой, естественным образом.

В конце декабря графиня получила в подарок от своего племянника графа Эдуара де ла Кот де Грас четырех прекрасных жирных кроликов, которых тот подстрелил на своих охотничьих угодьях в Иль-де-Франс, в шестидесяти четырех километр pax от Парижа. Луиза, славившаяся в счастливые довоенные времена умением готовить традиционные блюда местной кухни, отправилась в особенно серьезный поход по магазинам и вернулась домой с полным набором компонентов для классического «рагу де ляпан» и своего коронного десерта — открытого яблочного пирога с глазурью. Графиня пригласила прославленных дядюшку и тетушку — маркиза и маркизу дю Тур ла Форе, а также еще одну приятную пару средних лет — барона и баронессу Малларме дю Новамбр, с которыми Билли встречалась однажды на одном из нечастых камерных вечеров, устраиваемых графиней в случае, если кто-нибудь из друзей-охотников преподносил ей в подарок дичь.