Почти все расчищенное пространство площади было заполнено рядами тел погибших, между которыми сновали люди с белыми марлевыми повязками на лицах и медленно катились повозки. Особенно много тел было сложено по периметру. Там они лежали в несколько слоев. Их беспрестанно подвозили на телегах из примыкающих улиц и сваливали в кучи. Издали такие кучи выглядели аморфной серо-бурой массой. Отсутствие даже слабого ветерка делало смрад, стоявший в воздухе, совершенно невыносимым. Алекс прижал к лицу рукав шинели и продолжал идти за повозкой, медленно катившейся вдоль тел.
Строго говоря, назвать телами то, что лежало на брусчатке Старого рынка, можно было далеко не всегда. Более точным было бы слово останки. Те, кто сгорели прямо на улице, превратились в маленькие, не более метра в длину, скрюченные головешки, часто рассыпавшиеся при попытке передвинуть их с места на место. Других привозили в одежде. Вероятно, их извлекали из бомбоубежищ на некотором удалении от эпицентра огненного смерча. Они выглядели гораздо страшнее. Распухшие в жарких подвалах серо-зеленые лица с выпученными глазами и лопнувшей кожей. Трупы сочились зловонной серозной жидкостью, вытекавшей из рукавов шуб и пальто, из раскрытых оскаленных ртов. Еще ужаснее выглядели детские тела, также бесцеремонно сваливаемые в общие кучи. В одном месте лежали несколько сотен совершенно распухших трупов в мокрой не обгоревшей одежде. Алекс не мог понять, что с ними произошло. Тем временем неподалеку от того, что осталось от памятника Победы, продолжалось строительство какого-то сооружения. На уложенные рядами известняковые блоки с помощью лебедки укладывали стальные балки. Поверх балок клали декоративные решетки из витрин универмага, фрагменты чугунной ограды, вероятно привезенные из парка Цвингера, прутья арматуры. Все это скреплялось проволокой, превращаясь в некий помост высотою около метра.
— Эй, сваливай сюда, — крикнул эсэсовец с четырьмя звездами в левой петлице.
Повозка Алекса и несколько других подъехали к помосту, и подоспевшие солдаты стали выгружать солому на брусчатку. На некоторых телегах привезли дрова, напиленные из вывороченных и расщепленных бомбами парковых деревьев Королевского сада. Вооруженные вилами полицейские и солдаты СС стали подпихивать под решетки чурбаки, ветки и солому. Алекс тоже принялся подносить охапки соломы руками, пока перепачканный в саже и извести вахмистр не протянул ему остро заточенные вилы.
— Погоди, — остановил он его, — где твоя повязка? Вон видишь «санку»? — показал полицейский в сторону стоявшего возле памятника автобуса с красными крестами на бортах. — Поди возьми там пару повязок и перчатки. Здесь нельзя без перчаток.
Алекс кивнул и побежал к автобусу. От него не ускользнуло, что этот унтер, как и некоторые другие офицеры и политработники, был явно подшофе. Он получил резиновые перчатки, которые ему велели беречь, так как все городские запасы сгорели в пожаре, а того, что успели подвезти, хватит только до вечера. Еще ему дали целую пачку марлевых повязок, пропитанных духами. Вот, оказывается, откуда этот странный запах от вахмистра — смесь спиртного перегара и дамских духов.
Когда под решетчатый помост затолкали сорок или пятьдесят возов с соломой и дровами, нескольким находившимся наверху полицейским подали канистры, и они стали равномерно поливать солому черной маслянистой жидкостью. В это время Алекс заметил, как солдат, курсантов и радовцев строят в шеренги и уводят с площади. Оставались в основном только полицейские и эсэсовцы. Небольшая группа партийных функционеров и чиновников из городского магистрата собралась в стороне возле раскладного походного столика, на котором была разложена карта и какие-то бумаги. На несколько минут все затихло. Последовала команда отойти подальше от облитого нефтью сооружения и перекурить. То, что началось потом, было самым отвратительным зрелищем, какое только можно представить нормальному человеку.
— Начали!
Часть людей стала волоком подтаскивать трупы к месту сожжения. Их зацепляли крюками из толстой проволоки либо накидывали на ноги веревочные петли и тащили по скользкому от сукровицы булыжнику. При этом женские пальто и платья задирались вверх, обнажая страшные от разложения голые ноги, — тревога прозвучала поздно вечером, и большинство женщин накидывали свои лучшие пальто и шубы прямо на ночные сорочки.
Другие, те, кто был посильнее, забрасывали трупы на решетку. Тут Шеллен понял, для чего так остро заточены зубья его вил. Такие же вилы были и у остальных. Два или три человека вонзали их в тело и с криком поднимали его наверх. С легкими трупами детей или тех, кто сильно обгорел, справлялся и один человек. Также вилами поддевали отдельные конечности и отвалившиеся головы. Иногда, чтобы проткнуть добротную женскую шубу или солдатскую шинель, приходилось бить со всей силы. На тот случай, если зубцы вил затуплялись при ударах о камни, неподалеку стоял педальный точильный станок, какие точильщики обычно носят на плече по дворам.
Работали быстро. Те, кто был наверху, так же вилами или крюками поправляли тела, подтаскивали их к центру, наваливая в несколько слоев друг на друга. Через какое-то время им пришлось самим уже стоять на мертвецах. Они проваливались в щели решеток, падали на колени, не устояв на зыбкой, словно болотная ряска, поверхности мертвых тел, некоторые спрыгивали вниз, и их заменяли другие. Чтобы лучше было ходить, каждый новый ряд тел прослаивали соломой, беспрестанно подвозившейся на площадь. Время от времени наверх подавали канистры, из которых мертвецов поливали нефтью вперемешку с бензином. Теперь уже курить на территории всей площади было строжайше запрещено. Некоторым становилось плохо. Здесь не было закаленных войной фронтовиков. Почти все они были дрезденцами, а значит, столкнулись с происходящим впервые. Кого-то рвало, кто-то впадал в полуобморочное состояние. На этот случай было два средства — стакан коньяка, несколько ящиков которого стояло на мостовой возле санитарного автобуса, либо вата с нашатырем.
Впрочем, тем, кто не мог орудовать вилами, предоставлялась другая работа. Перед стеной дома, на пятом этаже которого когда-то жила семья Шеллен, были собраны останки тех, кого пламя фаершторма превратило в уголь. Их не нужно было кремировать. Их просто складывали на застеленные брезентом повозки с высокими бортами и утаптывали ногами. Кто-то трамбовал такие останки в принесенной из развалин оцинкованной ванне, предназначенной для купания детей или стирки. Потом содержимое ванны также ссыпалось на телегу. Когда прах достигал края бортов, кузов накрывали другим куском брезента и повозку откатывали в переулок.
В течение часа высота груды тел на площади Альтмаркт достигла двух с половиной метров. Трупы стало трудно подавать наверх даже с телег. Ждали автокран, обещанный корпусом экстренной технической помощи, но его все не было. Руководивший всеми действиями один из заместителей гауляйтера махнул рукой. Послышались команды, и работа прекратилась. Взмокшие и валившиеся с ног от усталости люди отошли в сторону. Многие сразу же потянулись к автоцистерне с водой, стоявшей возле санитарного автобуса. К помосту подъехал грузовик, и находившиеся наверху полицейские стали спрыгивать на его кабину. Потом грузовик начал медленно объезжать помост. Оставшемуся на его крыше унтер-офицеру подавали из кузова ведра с бензином, и он плескал из них на тела.
Все это время Алекс находился неподалеку. Он понимал, что не должен здесь быть вообще, что все происходящее делается тайно от жителей города. Даже простых солдат и молодежь из имперской службы труда удалили, оставив только партруководителей, полицейских и эсэсовцев. Скорее всего, все они дали соответствующие подписки о неразглашении. Он также понимал, что все, что здесь делается, — жестокая, если не сказать скотская, необходимость. Тысячами тонн трупного яда мертвые сограждане могли убить остатки жизни в городе. Они сделались врагами живых. У властей просто не было иного выбора, как на девятый день начать кремацию прямо на улицах.
