Анри и Эмилю стало стыдно, они сказали, что им надо было просто выговориться, что они думали о своих женах… И опять все по новой… Это правда, женаты были они, а не мы, но все же они с нами, даже если мы и виновны… И они снова заводили одну и ту же пластинку… Судили так и эдак, до безумия… Ведь если это вы… Мы с твоим отцом готовы были сожрать наши футбольные лицензии. Так и надо было сделать с самого объявления войны, а не играть в мячик с такими порядочными людьми, как Анри и Эмиль. В подобные времена спорт слишком опасен. Вот и доказательство… ха-ха-ха!

Что я говорил? Так вот…

Итак, мы оказались вчетвером. Около трех часов пополудни, без всякой еды, дрожа от холода и сырости. Впереди семьдесят два часа на жизнь. Мы не знали, о чем говорить друг с другом, ведь если бы твой отец и я признались, что взорвали трансформатор, двое других решили бы, что обязаны этим адом нам, и, конечно, попытались бы выдать нас. Ты сейчас спросишь, кому. Учитывая, что воцарилась полная тишина, и только птицы чирикали да пугливые зверьки пробегали у нашей ямы, мы были одни в чистом поле. Может, о нас забыли? И нам удастся спокойно подготовиться и сбежать… Эта мысль вдруг осенила нас, но в нее трудно было поверить.

И мы верили недолго.

Потому что было еще светло, когда с западной стороны по стене посыпалась земля. Мы задрали носы, и он был там. Спина, подставленная дождю, болтающиеся ноги в добротных сапогах, ружье за спиной, аккуратно застегнутое пальто, – этот человек сидел на мешках, на краю нашей ямы. Каска до самых бровей и широченная улыбка, ты и вообразить себе не можешь, какой олух. Наш охранник. В итоге они все-таки приставили к нам одного. Придурка с торфяников, бестолочь! Наверняка из-за того, что ни на что другое он был не годен! В любом случае, при охраннике, пусть даже и идиоте, с побегом ничего не выйдет!

Вот так, сверху, упершись руками в колени, он смотрел, как мы скисли. И вдруг, ты не поверишь, состроил нам рожу! Настоящую, ребяческую рожу, вращал глазами, сложив губы куриной попкой! Мы застыли, словно остолбенели! Он мог бы нас оскорбить, забросать камнями, помочиться на нас, это было бы в порядке вещей, ничего не попишешь. Но так издеваться над заложниками, строить из себя ребенка перед людьми, которые скоро умрут, – это недостойно, невыносимо! Мы попытались забросать его комьями глины, но впустую: они падали обратно, прямо нам на головы! И сверх всего, он вынимает ломоть хлеба, свой легкий завтрак! Горбушку хлеба… Ты бы знал, как у нас слюнки потекли! И все это он проделал каким-то невероятным способом, с огромными усилиями, как будто его карман был глубиною в три километра и там, на дне, какие-то звери кусали его за палец! Он испускал боевые кличи, повизгивал от ужаса! Это уже слишком! Играть вот так с едой перед изголодавшимися людьми, насмехаться над ними: мы готовы были убить дикаря-охранника! Но ничего не могли с собой поделать, смотрели на него и, исходя слюной от вида еды, говорили друг другу, что подлый ублюдок издевается над нами, но мы справимся с этим… И вместе с тем – думай, что хочешь, – да, мы были безвольны и беспомощны, но в то же время не могли этого выдержать, ни я, ни остальные. Кажется, твой отец первым рассмеялся над нелепыми выходками нашего охранника, и мы не устояли. Просто рухнули со смеху. Ха-ха-ха!

Но чем больше мы надрывались от смеха, там, на дне ямы, тем труднее было ему вытаскивать свой хлеб из кармана. Едва он доставал его, едва приближал зубы, чтобы схватить бутерброд, маячивший у него перед носом, как шинель заглатывала его обратно, и охранник тяжко вздыхал, кусал пальцы, делал вид, что смирился, решил больше не думать о еде, на пару секунд отвлекался, а потом вдруг, неожиданно, вновь штурмовал свой карман! Никогда я так не смеялся, и твой отец тоже, я знаю точно. Охота на бутерброд! От этого зрелища слезы набегали на глаза. Никогда мы не плакали с таким удовольствием.

Мы больше не думали о том, что скоро сдохнем. Нет, не думали, настолько стали снова мальчишками, и настолько он был смешным…

А потом вдруг мы увидели, как наш друг фриц вскочил на краю ямы, погрузил руки в карманы и извлек оттуда бутерброды, завернутые в газетные страницы! Шесть штук, это животное собиралось обожраться ими! Но он начал жонглировать бутербродами! И чертовски здорово: они даже не выскользнули из газетных оберток! Мы от этого рты разинули, стоя внизу, со слюной на губах! А потом он прозевал один бутерброд, поймал его в последний момент, а мы, можешь себе представить, уже протянули руки, уверенные, что этот бутерброд для нас, но нет, наш ублюдок снова поймал его, хотя, казалось, это невозможно! Мы постыдно заорали, непроизвольно, как собаки, которых заставляют изнывать в ожидании, прежде чем бросят им кость, а того, серо-зеленого, это вдруг смутило, и все его жонглирование нарушилось! Он был уверен, что здорово подбрасывает хлеб, насмехаясь над нами, но все бутерброды попадали в яму, божественный бутербродный дождь пролился на нас!

Понятно, мы не упустили ни одного! Бутерброды размером с ладонь, с паштетом и огурцами, может быть, даже с теми самыми, из нашего подвала! Клянусь, так мы и подумали, да, они растащили наши консервы после того, как увезли нас. Тем хуже, это было так вкусно, что мы вылизывали газетную упаковку. Рожи у всех были перепачканы типографской краской, пока не пошел дождь, настоящий дождь с неба, и не омыл нас, как раньше от крови. Черт возьми, мы были горды, обнимались, зачитывали вслух более или менее пригодную страницу с рисунками, историю Кафуньета, который возвращался домой после футбольного матча в стельку пьяный, и говорил своей жене, что ходил к приятелю, чтобы послужить доказательством его присутствия на матче вместе с ним! Как же мы хохотали! Пьяными в стельку мы уже не будем никогда, но посмеяться так, что пуговицы полетят, все же посмеялись, последним нашим смехом – а ведь мы сделали этого фрица! Хитростью, отвагой, выкрутасами, но мы стащили его продуктовые запасы на семьдесят два часа! Так ему и надо за все его издевательства и неуважение к ближнему, так-то!

Он снова сел, и вместе с тенью на нас разом опустилась ночь, пока мы жадно поглощали пищу и уже видели только его очертания, только силуэт, чуть темнее неба, а взгляда охранника под козырьком каски было не различить. Мы больше так сильно не смеялись: конечно, он специально разыграл свой номер, чтобы помучить голодных заложников медленной смертью. Его бутерброды были для нас, нам причитались, наверное, то была наша последняя еда. Жонглировать ими, рисковать, что они свалятся в грязь, чихать на нас, было настоящим оскорблением! Ну да ладно, мы не собирались ворчать в темноте и портить себе пищеварение, обсуждая все это.

Утром мы увидели его глаза. Взошедшее солнце отражалось прямо в них. Он не пошевелился за ночь. И этот взгляд не принадлежал ни идиоту, ни палачу. У нас зуб на зуб не попадал после того, как мы провели всю ночь прижавшись друг к другу, спали вполглаза, полустоя-полусидя у стены ямы. Наши пальто и ботинки залеплены грязью. Эмиль тихо плакал, Анри, с потерянным взглядом бормотал что-то по-польски. А твой отец, несмотря ни на что, был бодр. Он поднял голову, и я всегда буду помнить его голос, прозвучавший как в первое утро каникул на море.

– Нельзя ли подать нам завтрак? – сказал он охраннику.

А тот, так же сухо, ответил:

– Знаешь, старина, в отеле сквозняков завтрак – это ветер!

Никакого акцента. Нисколько. Никогда не подумаешь, что он не француз. И назвал твоего отца «стариной», как давнего приятеля… Нам это показалось подозрительным. До такой степени, что мы перемигнулись: вдруг фрицы додумались приставить к нам для охраны полицая… Но нет, серо-зеленая форма, «Вермахт».

– Меня зовут Бернхард. Можно Бернд. Кроме шуток, я постараюсь найти вам… как там вы говорите? «Раздобыть» что-нибудь поесть… Вчерашний хлеб – это был мой паек… Но я не могу все время брать жратву в одном и том же месте… В итоге меня самого бросят в яму!