Вот и площадь Петерсплац, обсаженная вязами. Трава на газонах пожухла. В 1968-м здесь проходили многолюдные митинги, наводившие страх и ужас на ректорат и правительство. Несколько раз выступали приезжие знаменитости из Парижа и Берлина. Из осторожности полиция их терпела. Она с превеликим удовольствием запретила бы такие сборища, но не рискнула, ведь тогда еще не было средств, чтобы реализовать подобный запрет.

Молодежный бунт обрушился на город как природный катаклизм, никто не ожидал такого, нигде в Европе. Хункелер горько рассмеялся, представив себе, какой арсенал задействует полиция, случись ей вновь столкнуться с непокорной молодежью.

В ту пору на всех митингах держала речи и Криста Эрни, причем нисколько не уступала зарубежным знаменитостям. Говорила она от имени базельской организации Свободного студенчества. Провозгласила университет суверенной республикой, где государственным властям делать нечего. Эта республика должна заниматься исследованиями на благо человечества, только не по указке посторонних — промышленности и политики. Предмет исследований должны определять сами студенты.

Хункелер хорошо помнил молодую женщину, ее ореховые глаза, ее чистую красоту. Говорила она медленно, спокойно, несколькими простыми фразами умела разъяснить сложные обстоятельства. В переговорах с ректором была въедлива и неуступчива.

Уже тогда ходили слухи, что у нее есть ребенок. Но от кого, никто не знал, да и вообще не интересовался этим насквозь буржуазным вопросом. Жила Криста Эрни в коммуне, в старом муниципальном доме на Петерсграбене. Это было время длинноволосых коммунаров, обычная семья считалась контрреволюционной. Ребенок есть ребенок — кто бы ни был его отец, и присматривали за ним всем скопом. По крайней мере, теоретически.

Вот и Бернуллиштрассе, чьи каштаны сулили некоторую прохладу, хотя и здесь асфальт дышал дневным зноем. Слева — длинное здание университетской библиотеки, дальше — Бернуллианум, а перед ним — лежащая женская фигура. Красивый город вообще-то, думал комиссар, сворачивая на Миттлере-штрассе, и жить в нем хорошо — не слишком большой, не слишком маленький, не слишком швейцарский, поскольку рядом Вогезы и Шварцвальд.

К себе в квартиру он подниматься не стал, сразу сел в машину и через Бургфельдерплац и по Хегенхаймерштрассе направился в сторону границы. Мимоездом приметил поворот на Хундсбахерштрассе, где, по всей видимости, проживал сын Кристы Эрни. Хункелер решил завтра же наведаться к нему. Вот уже и щебеночный завод, и садовые участки, и площадка, забитая старой, проржавевшей строительной техникой, остались позади. Пограничный пункт, как всегда после восьми вечера, не охранялся, что Хункелера очень устраивало. Ведь когда его тормозили, он обычно с ходу затевал споры. Терпеть не мог границ.

Проехав через Хегенхайм, комиссар свернул направо, к подножию холма, и за Эзенгом двинулся по магистральному шоссе в направлении на Бельфор. Дорога пошла в гору, через несколько сотен метров в окно повеяло свежестью, запахло летом, комбайном, лесной прохладой. Кукуруза в полях по обе стороны шоссе уже поднялась на полтора метра, темно-зеленая, с мясистыми листьями. Промелькнула еще одна деревушка, Ранспах, разноцветные чистенькие фахверковые дома — их обитатели трудились в Базеле, зарабатывали швейцарские франки. Возле Труа-Мезон, давней почтовой станции, где некогда меняли лошадей, на западе открылись синие Вогезы. Низко над ними раскаленным шаром висело солнце. Протянувшееся вдаль однообразное горное плато, на юге темные склоны Юры. Хункелер помигал левым поворотником, сбросил скорость и круто свернул к своему дому.

Хедвиг поджидала его на лавочке у крыльца. Навела красоту, надела легкую летнюю юбку и сандалии. Он скользнул взглядом по ее загорелым плечам.

Они сразу же поехали дальше, к «Джеку»; добравшись до ресторана, сели за столик в углу, рядом с полотном Курта Вимкена «Онанирующий клоун». Оба заказали одно и то же — салат, жаркое из свинины с клецками, бутылочку божоле и минеральную воду.

Хедвиг начала рассказывать. Про соседку-фермершу, которая подарила ей целое решето бобов, завтра она приготовит их на ужин. Про то, как днем прикорнула под сливой, а когда проснулась, обе кошки дрыхли у нее на животе.

— Хорошо бы и тебе взять отпуск, — сказала она. — Не годится пожилому человеку работать в городе в такую жарищу.

— Увы, ничего не выйдет. У нас убийство. Убили женщину. Моего врача, госпожу Эрни.

— Боже мой! За что?

— Знай я за что, я бы и убийцу в два счета вычислил.

— А теперь, значит, сызнова начнется распроклятый полицейский стресс.

Она тряхнула волосами, в которых кое-где проглядывала седина.

— Почему ты вообще стал полицейским? Был бы учителем, отдыхал бы себе сейчас на каникулах. И на пенсию мог бы вскоре выйти.

Он пожал плечами, потому что и сам толком не понимал.

— Я знал Кристу Эрни, и довольно хорошо, еще в шестьдесят восьмом, во время студенческого бунта. Восхищался ею. Красивая, умная. Настоящая звезда.

— Ты мало рассказывал мне про те годы.

— Очень уж давно это было… — Он налил еще вина, поднял бокал. — Твое здоровье. Обещаю не испортить тебе каникулы. Буду приезжать каждый вечер, если получится.

— А если не получится?

— Все равно приеду.

Она рассмеялась, чокнулась с ним. Вино было легкое, молодое.

— А почему, собственно, ты сам не стал студенческим вожаком? Ты же по натуре прирожденный лидер.

Хункелер отправил в рот кусочек жаркого, потом пол-луковки. Объедение.

— Ты ведь знаешь, никакой я не лидер, слишком я медлительный. Такие в руководители не годятся.

— Когда надо, тебе расторопности не занимать. По крайней мере, со мной ты редко страдаешь медлительностью.

Хедвиг надула губы, изображая сельскую простушку, что Хункелеру ужасно нравилось.

— Шум поднимется будь здоров, — сказал он. — На пресс-конференцию нынче вечером сбежалось десятка четыре газетчиков. Все первые полосы заполонят этой историей. А значит, прокуратура потребует скорейшего раскрытия.

— И какие у тебя соображения?

— Да никаких. Вернее, одно: преступление совершено на почве личных отношений.

— Стало быть, дело в самый раз для комиссара Хункелера, верно?

Они молча доели ужин, сказать было больше нечего. Выпили кофе, потом поехали домой и улеглись спать на широкой кровати. Немного погодя Хункелер услышал глубокое ровное дыхание Хедвиг.

Утром комиссар заварил на кухне кофе и черный чай. Кофе для Хедвиг, чай для себя. Накрыв кофейник грелкой, он пил чай, ел бутерброд с маслом и сыром и смотрел в окно. Капельки росы искрились в лучах утреннего солнца.

Тихонько, на цыпочках Хункелер прошел в комнату к Хедвиг. Она спала на животе, поэтому он легонько поцеловал ее в затылок, и она сквозь сон едва заметно кивнула. Он вышел из дома, послушал урчанье доильного аппарата в соседском коровнике, сел в машину и отправился в Базель. У выезда на магистральное шоссе пришлось этак минуту с лишком дожидаться просвета в потоке автомобилей. Вырулив на шоссе, он тотчас дал полный газ — незачем создавать помехи другим. Народ, ездивший из окрестных деревень на работу в Базель, явно не привык вовремя покидать объятия Морфея и теперь выжимал из движков максимум возможного. Вечная утренняя гонка, не прерываемая красным сигналом светофоров.

За Труа-Мезон перед ним раскинулась залитая утренним светом Рейнская равнина. Старый город с башнями церквей, небоскребы химических концернов, слева — аэропорт, а выше — темные ели Шварцвальда. Один из ехавших следом торопыг засигналил светом — Хункелер прибавил газу и на скорости 150 километров рванул вниз по склону. Только у Ранспаха чуть притормозил.

Через пятнадцать минут комиссар уже сворачивал с Хегенхаймерштрассе на Хундсбахерштрассе. Остановился возле дома № 34, вышел из машины и позвонил в квартиру И. Хеллера. Подождал секунд тридцать, позвонил еще раз, задержав палец на кнопке.