Они чокнулись, и Хункелер немедля перешел в наступление:

— Я знаю, что вы импотент. Из-за операции на простате, сделанной семь лет назад.

Рюфенахт даже бровью не повел. Спокойно разрезал помидорину, посолил, поперчил и, отправив одну половинку в рот, принялся смачно жевать.

— Я так и думал, что вы знаете. Но разве это не подпадает в рамки врачебной тайны?

— Нет. В случае убийства не подпадает.

— Значит, вы подозреваете меня в убийстве Кристы Эрни?

— Вы же сами знаете.

— Да, знаю. И мне это вполне понятно. Иначе бы вы не пришли и не стали со мной разговаривать.

— У вас есть мотив, и не один. Во-первых, в случае с вашей простатой именно госпожа Эрни приняла неправильное решение, которое сделало вас импотентом. Импотенция же стала одной из причин, приведших к тому, что вы потеряли женщину, которую любили много лет. Во-вторых, госпожа Эрни слишком поздно распознала у вашей возлюбленной рак, так что уже ничего нельзя было сделать. Вы наверняка страшно на нее злились. И оттого, как я полагаю, покарали ее смертью.

— А дальше что? — Рюфенахт усмехнулся. — Какая мне выгода карать ее смертью? Я все равно останусь импотентом. И Регула не воскреснет.

— Совершив однозначно смелый поступок, вы помогли себе. Подняли свою ценность, в собственных глазах и в глазах госпожи Мюллер.

— Ой да бросьте вы этот психологический идиотизм! Я никчемный манекен, одинокий и безжизненный.

— Как бы там ни было, писать вы перестали. Потому что во фразах больше нет нужды. Вы совершили деяние посильней любой фразы.

Левое веко Рюфенахта легонько дернулось. Наверно, мошка попала в глаз. Он смахнул ее. Взгляд был сосредоточенный, строгий.

— А вот этого не надо, господин комиссар. Я не преступник, а писатель. И знаю, что слово перевешивает любое деяние.

Хункелер взял свой бокал и не спеша выпил вино. Вкус никудышный, но все ж таки вино. Он поставил бокал, Рюфенахт подлил еще.

— Имеется целым ряд косвенных улик, — сказан комиссар. — И я их назову. Во-первых, в то воскресенье около двадцати одного часа кое-кто видел, как некий мужчина вошел в дом, где расположена врачебная практика. Этот мужчина был среднего роста, как и вы. Во-вторых, найден окурок сигары «Рёссли-двадцать». В-третьих, на ковровом полу обнаружен черный кошачий волосок. А у вас есть черная кошка. В-четвертых, немногим раньше в помещение практики заходила госпожа Карин Мюллер. Она вполне могла все организовать, склонить вас к убийству. Ведь и она тоже наверняка чертовски злилась на госпожу Эрни. В-пятых, я почти на сто процентов уверен, что именно вы выбросили скарабея возле фермы на Шпицвальде. Хотели поставить точку в этой истории. В-шестых, у вас есть целый набор разделочных ножей. Вы умеете ими пользоваться, занимаетесь забоем скота. В-седьмых, людей, которым госпожа Эрни не стала бы оказывать сопротивления, совсем немного. И вы один из них. Госпожа Эрни чувствовала перед вами вину. В-восьмых, хозяйка «Разъезда» сказала, что в то воскресенье вы вели себя весьма странно, необычно. Молчали, упорно глядя в стол. В-девятых, неделю назад, во вторник четвертого июля, вы ударили кулаком по фотографии Регулы Хеммерли, которая висит в тамошней вашей комнате, и разбили стекло. Наверно, и это тоже была точка во всей истории. В-десятых, вы неоднократно мне звонили. Чуть ли не силой заставили меня с вами поговорить. Очевидно, хотите, чтобы я нас уличил. Что я только что и сделал. Ведь жить — значит любить, любить — значит становиться виновным, а становиться виновным — значит понести наказание.

— Понести наказание — значит умереть, умереть — значит жить, — докончил Рюфенахт. — Эта фраза справедлива в общем, философском смысле. Я не соотносил ее с собой.

— Мне вовсе не так уж и хочется непременно засадить вас за решетку, — сказал Хункелер. — Я ничего против вас не имею, даже наоборот. Теперь нечасто встретишь столь самостоятельную личность, как вы. Я это ценю. И мне вполне понятно, что, имея ваши мотивы, можно убить докторшу. Но в нашем обществе убийство не разрешено. Убийство должно быть наказано.

Рюфенахт достал из ящика стола коробку «Премиума», вынул сигару, закурил. Дым повис над абажуром, белая вуаль в темноте кухни. Допрос, похоже, доставлял Рюфенахту удовольствие.

— Я скажу вам, что думаю о ваших косвенных уликах. И вы поймете всю смехотворность своих подозрений. Во-первых, я действительно среднего роста. Но это ничего не значит. Людей среднего роста пруд пруди. Во-вторых, я курю не «Рёссли-двадцать», а «Премиум». И никогда бы не бросил окурок на месте преступления. В-третьих, черных кошек тоже сколько угодно. В-четвертых, очень может быть, что Карин Мюллер в половине девятого заходила во врачебную практику. Почему — я не знаю. В-пятых, подлинного скарабея я ни за что не выброшу. С какой стати? Мне эти жучки по душе. В-шестых, у меня действительно есть набор ножей. Можете отдать их на экспертизу. Человеческой крови вы на них не найдете. В-седьмых, госпожа Эрни в самом деле знала меня. Но что это доказывает? Ничего. В-восьмых, в прошлое воскресенье я и правда плохо себя чувствовал. Из-за того, что не мог писать. И понял, что исписался. В-девятых, я действительно разбил стекло в рамке с фотографией Регулы. Опять же со злости, что не могу писать. В-десятых, звонил я вам оттого, что одиночество стало невыносимым. Я знал, что вы живете по соседству. И теперь, к счастью, вы здесь.

Он сбросил пепел с кончика сигары, приветливо улыбнулся. Видимо, гордый своей речью. Налил еще вина.

— И вот еще что. Я прекрасно понимаю, что вы меня подозреваете. У меня действительно есть серьезные мотивы для подобного деяния. Но уверяю вас: решись я на такое, я бы позаботился, чтобы вы не сумели ничего доказать.

Хункелер кивнул. В этом он не сомневался.

— Как вы вообще себе это представляете? — спросил Рюфенахт. — Когда произошло преступление, я находился у себя в комнате, в «Разъезде». А следовательно, убить не мог.

Хункелер снова кивнул. Алиби и вправду железное.

— Я вот спрашиваю себя, почему вы ставите свою машину на автобусной остановке, а не прямо возле трактира. С чего бы это, а?

— Очень просто. Обычно я еду домой в изрядном подпитии. От автобусной остановки нужно только пересечь шоссе — и я уже на боковой дороге.

— Парковка хороша еще и тем, что из трактира не видно, стоит там ваша машина или нет.

— Опять вы за свое! — ухмыльнулся Рюфенахт. — Мертвой хваткой вцепились. Молодец! Как же я, по-вашему, умудрился скатать из «Разъезда» в Базель и обратно?

— Прежде чем зайти в «Разъезд», вы сняли с дровяного сарая лестницу и приставили к своему окну. В половине десятого вы спустились по ней во двор, поехали в Базель и вошли в помещение практики. После убийства вы положили нож в пластиковый пакет. По дороге к машине хотели было выбросить пакет с ножом, но передумали. Все это видела одна свидетельница. Вы вернулись в «Разъезд», припарковали машину на прежнем месте и по приставной лестнице поднялись в комнату. Уходя из трактира, повесили лестницу на крючья и поехали домой. Вот как все было.

— Верно, могло быть так. — Рюфенахт проводил взглядом струйку дыма, протянувшуюся к потолку. Заметив, что бутылка пуста, принес новую. И стал ждать, что будет дальше. Первый раунд он выиграл.

— Вы были рядом с Регулой, когда она умирала? — спросил Хункелер.

— Нет, — ответил Рюфенахт, едва слышно. Лицо его разом изменилось, усмешка пропала. Страдальческие складки залегли в углах рта.

— Почему?

Рюфенахт потупил взгляд, уставился на свои руки, будто увидел их впервые. Они лежали на столе, рядышком, одна подле другой.

— Эта сука, эта мерзавка не хотела меня пускать.

— Вы имеете в виду госпожу Мюллер?

Он кивнул, медленно, с натугой. Схватился за сигару, но та успела погаснуть. Чиркнул спичкой, снова раскурил ее, выпустил струйку белого дыма.

— Хотите?

— С удовольствием. — От той же спички Хункелер прикурил сигарету. Оба молча дымили.