— Нет.

— Вам что-нибудь известно об этом убийстве? Может, вы видели, как кто-то заходил туда?

— Куда?

— В помещение врачебной практики.

— А как разберешь, куда человек идет — к врачу или в интернат?

Хункелер качнул головой: тут парень прав.

— Большое вам спасибо. Если у меня возникнут новые вопросы, я зайду еще разок.

— Пожалуйста, в любое время.

Через лужайку комиссар вернулся в гостиную, где, подперев кулачками подбородок, сидела г-жа Фишер. Она не слышала, какой подошел, и испуганно вздрогнула.

— Ну что? — спросила она.

— По-моему, он действительно ее любит.

На обратном пути в город он видел на юге Гемпенфлу с ее белыми известняковыми скалами. Может, махнуть туда, погулять часика два по лесу, а потом устроиться в трактире, на террасе, съесть салат с колбасой, выпить пивка. Ах, как было бы замечательно — полюбоваться Юрой, убегающими на запад волнами холмов. Часами, днями идти вперед, туда, где деревни носят французские имена. Через поросший соснами хребет, потом вниз, в долину, к ручью, холодному даже в июльский зной. И снова в гору, мимо сырых замшелых утесов, утопающих в папоротнике. По просторным лугам Юры, мимо коровьих лепешек, колючей расторопши, старых пихт. А вечером останавливаться на каком-нибудь постоялом дворе.

Как было бы замечательно — покинуть этот жаркий город, где богатство приносит не счастье, а душевные невзгоды, где любовь не небесная сила, а ошибка, где люди живут не как им хочется, а как им кажется необходимым.

Базель — город чопорный, насквозь пропитанный пуританским духом, он давно это понял. Здесь поступают только так, как подобает, Боже упаси допустить хоть малую оплошность. А все, что не подобает, считается дурным. Даже местные карнавальные шествия и те смахивают на военизированные колонны. И все ж таки он чувствовал себя здесь как дома, хотя был приезжим и не владел базельским диалектом. Базельцы не третировали чужаков — их просто не замечали. А это давало и определенные преимущества, поскольку чужак мог делать все, что заблагорассудится.

Кстати, у молодого Эдуарда Фишера, думал комиссар, хватит сил и дерзости поставить на своем и, получив диплом врача, жениться на Нелли Цубербюлер. Правда, Хункелер не был уверен, хорошо ли это для нее. Может, на самом деле будет лучше, если она не позволит себя спасать.

Он припарковался на Титлисштрассе, возле интерната для престарелых, и вышел из машины.

На лавочках под платанами сидела компания стариков, в основном женщины, принарядившиеся в цветастые летние платья — красные, желтые, светло-зеленые. Хункелер постоял, любуясь этой картиной. Ни дать ни взять букет — розы, маргаритки, лилии, в легких бликах света, процеженного сквозь густую листву. Двое пожилых мужчин устроились на складных стульях, рядом стояла бутылка красного. Один — в соломенной шляпе, за ленту которой заткнута карточка с надписью «Дуэт „Гавайи“». Они пели, аккомпанируя себе на гитаре, и Хункелер тоже замурлыкал: «Сядь в лодочку любви, поедем на Гавайи. На дивных островах нас счастье ждет с тобой». Весьма престарелая пара, крепко обнявшись, танцевала, медленно, прямо-таки степенно, однако точно соблюдая ритм. Женщина была на голову ниже партнера и двигалась грациозно, с удивительным изяществом. Мужчина, одетый в темный двубортный костюм, при всей своей неуклюжести тоже старался держать такт. Это был Армин Меркле.

Несколько женщин оживленно замахали руками, приглашая комиссара потанцевать, но он только руками развел: дескать, рад бы, но, к сожалению, нет времени, хотя он и не прочь отправиться на острова мечты.

В докторской приемной его встретила г-жа Швааб. Нынче она накрасила губы лиловой помадой и надела белоснежную блузку.

— Увы, сегодня у господина доктора Кнехта времени не найдется, — объявила она. — Зайдите завтра, будьте добры.

Недолюбливает она его — что тут поделаешь.

— Выглядите вы нынче просто потрясающе! Как вы этого добились?

Г-жа Швааб нахохлилась, толком не зная, обижаться или нет.

— Я всего лишь хочу поговорить с госпожой Цбинден, — продолжал Хункелер. — Надеюсь, это возможно. А кстати, что за праздник там, под деревьями?

— Золотую свадьбу супругов Меркле отмечают. Им все нипочем. Доктора Эрни еще и похоронить не успели, а у них уже гулянка. Никакого уважения, сущее бесстыдство.

— Музыка у них замечательная.

— Альбин с Конрадом, забулдыги местные. Тюрьма по ним плачет.

— Ну что вы, они так хорошо играют. Как по-вашему, может, и нам с вами пойти потанцевать?

Г-жа Швааб покачала головой. Нет, танцевать она не станет. Тем более с ним.

Комиссар прошел в лабораторию Рут Цбинден, сидя за столом, заполнила какую-то таблицу. Она ему обрадовалась, спросила:

— Кофе хотите?

— Спасибо, не откажусь.

Хункелер сел у окна, очень хотелось закурить, чтобы прогнать неотвязный запах медикаментов, но эту мысль пришлось отбросить. На коньке игрового павильона заливался песенкой дрозд — желтый клюв, черный фрак. Пел он так громко, что даже сквозь стекло было слышно. Потом умолк, повертел головкой, встряхнулся и снова завел свою прелестную вечернюю песенку. Справа, со стороны дороги, в поле зрения появился рослый старик. Седобородый, в черном костюме и в черной шляпе, самом настоящем борсалино. Шагал он медленно, деревянной походкой, словно был не вполне уверен, что под ногами у него прочная земля. Смотрел вниз, будто что-то искал. Остановится, с усилием нагнулся, что-то поднял, внимательно осмотрел и сунул в правый карман пиджака.

— Кто это? — спросил Хункелер.

— Авраам, — ответила Рут Цбинден, — он тоже приглашен на золотую свадьбу.

Они оба наблюдали, как старик исчез в туалете игрового павильона.

— Что он искал?

— Ах, он вечно в землю глядит. Камешки ищет. У него их полные карманы.

Хункелер отпил глоток из чашки, которую г-жа Цбинден поставила перед ним. Кофе был выше похвал.

— На что он живет? На пенсию?

— У него есть жилье внизу, в «Молочном супчике». И какая-никакая пенсия, поди, тоже есть. Ему много не надо.

— А как насчет Ворчуньи?

— Ворчунья живет на ферме, в горах, где-то на Шпицвальде. По хозяйству фермерам помогает. Насколько я знаю, нынче вечером и она приглашена. Оба, конечно, малость с приветом. Но очень милые.

Рут Цбинден дружелюбно улыбнулась комиссару светлыми глазами, серыми, с золотыми искорками.

— Вы кое о чем умолчали. Не сказали мне про Ханса Грабера.

— Да? А надо было? Почему?

Улыбка погасла, словно ее стерли.

— Потому что он был любовником госпожи Эрни.

— Вот как?

Она вспыхнула, но не сильно. Да, неплохо девушка умеет владеть собой.

— Ваша правда, об этом я умолчала. Потому что не имею права говорить. Клятву дала.

— Как вы сказали? Госпожа Эрни взяла с вас клятву?

— Да. Однажды я нечаянно их застала… Поздно вечером, мне что-то понадобилось взять в лаборатории. Видно, пришла я так тихо, что они не услышали. Так я и узнала про них. И она мне доверилась.

Хункелер смотрел на улицу, на туалет, откуда как раз вышел долговязый Авраам, по-прежнему глядя в землю.

— Как люди ухитряются проворачивать такие дела?

— Вы о чем?

— Крутят любовь с известной на весь город персоной — и никто ничего не замечает.

— Они виделись нечасто. Ну, может, раз в две недели. Всегда поздно вечером, большей частью здесь, изредка у него дома. А незамеченным все осталось, наверно, потому, что никто и представить себе не мог, что она способна завести роман.

— Он бывал у нее дома?

— Нет, она не хотела. Говорила, что такая близость излишня, мужчина еще и в собственных четырех стенах.

Хункелер покачал головой. Он был в полном недоумении.

— Если хочешь заняться любовью, то устраиваешься поудобнее, на мягкой широкой кровати, а не на медицинской кушетке.

— Ну, это не по ней, у нее были свои представления. Любовь должна быть тайной, опасной, запретной. Иначе грош ей цена.