Лицо Саята на фоне золотого оклада с темным ликом Бога. Лицо Анны на фоне другого золотого оклада. Он пуст…

Снова золото дворцовых палат, но теперь они покрыты не белыми, а черными кружевами. Снова настраивает свою кяманчу Саят-Нова.

Печальные глаза Анны, закрывающей лицо красными кружевами, ее выбор. В этой маске она прекрасна, как никогда. Словно стон звучит одна из лучших песен поэта: «Ты огонь, огонь наряд твой, как вытерпеть огонь мне этот». А в глубине кружится в пустой раме золотой ангел — дитя, которое им не дано прижать к груди.

В руках Саята черные кружева — он сделал свой выбор.

Так просто, в изысканных пластических решениях складывает Параджанов свой рассказ об извечном столкновении мирского и духовного.

Нет, никогда не насытят сердце художника мирские, светские игры в золотой шар, дорогие наряды и любовные услады. В загадку, в тайны Бога, в черную бездну вечных исканий устремлен его дух. Не утоление и не удовлетворение смысл его жизни, а вечный поиск — вот ради чего приходит в мир поэт.

«Черная дыра» — этот термин современной астрофизики как нельзя лучше подходит к определению черной двери, возникающей внезапно на золотой стене дворцовых палат. Именно туда, в черноту, уходит Саят-Нова. Исходит в раздирающем душу крике пара павлинов, распустивших здесь, в золотых палатах, свои хвосты. Растерянно разводя руками, словно сам не понимая, куда его влечет, делает шаг к черной двери Саят-Нова, все сильнее увлекаемый мощным притяжением этой таинственной звезды, властно зовущей его.

И так же растерянно, в печали, разводит руками Анна, не пытаясь его удержать, понимая, что в страсти не бывает обратного шага — есть движение только вперед.

И пришел час, и вышли они из убежища. Из ласкового любовного кокона и, покинув его, разлетаются в разные стороны. И женщина, так похожая на Анну, в бледной пепельной маске сгоревшей страсти возникает снова. И, подтверждая сделанный выбор, стреляет из пистолета. Салют тебе, Любовь, как хорошо, что ты была! Была…

То, что мы называем «поиском истины», человеком XVIII века, в котором жил Саят-Нова, воспринималось и определялось как «поиск Бога»… Для чего мы созданы волей Творца — Стехцарара? Какой маршрут, какое плавание истинно? В чем наша миссия… к чему зовет эта таинственная темная звезда?

Отныне новая страсть зовет его, новая мелодия волнует душу. В бесконечные глубины духа лежит путь бывшего поэта, принявшего решение стать монахом. Но как непросто дается уход из мирской жизни… И еще обращенный к ней лицом, он продолжает пятиться по улицам покидаемого им города. Красные ковры, свисающие с балконов, словно воплощают оставляемый им мир, полный чувственных радостей и пиров. Из-за них снова под гремящие барабаны возникают, как воспоминание, маски танцующих перса и персиянки. Что это? Искус? Зов вернуться?.. Но страсть не знает обратного шага.

Позади все сожжено… Он выпил протянутую ему чашу любви до дна. Красные ковры закрываются, как тяжелый занавес, поглощают его и встают стеной.

Красная, мирская жизнь завершена…

Известно, что поэт был сослан в Ахпатский монастырь, который в холоде горных высей давал возможность остудить воспаленную душу. Что послужило поводом для этого, почему царская милость сменилась на гнев, за что сослали Саят-Нову — ответа в сохранившихся документах нет. Возможно, причиной стал именно тайный роман с сестрой царя.

Но Параджанов в своем фильме находит замечательное решение, дающее повод наполнить картину гораздо большим содержанием, чем очередной рассказ о горестных днях и страданиях поэта, преследуемого властью. По его драматургии, уход был добровольным. Не тяжелый крест преследуемого художника в центре внимания, а начало нового пути.

И остроконечные купола Ахпата, так близко в горах подошедшие к небу, возникают в фильме словно ракета, стартующая в бесконечные дали космоса. Может, поэтому столь ирреально первое видение Ахпата в картине. Все дальнейшее действие фильма развивается в его реальных стенах, но в первый раз Ах-пат показан чисто условно, причем в рабочем материале сохранились разные версии.

В одном варианте возникает лишь его силуэт — черный абрис. Здесь остроконечные купола храма вызывают ассоциацию с громадным космическим кораблем. Он возникает в четкой, черной графике в едином пластическом родстве с внезапно появившейся в царских палатах черной дверью, позвавшей поэта в новое путешествие…

В другой версии Ахпат возникает в золотом нимбе, как икона в золотом окладе. Здесь явно подчеркнут сакральный момент выбора поэта.

Но в обеих версиях происходящее показано на общем плане. И в одном и в другом случае перед нами театральная сцена. Мы не в кино, мы сейчас в театре. Действие зафиксировано аппаратом, стоящим на треноге, таким, каким оно обычно предстает перед зрителем, сидящим в зале.

Новый Саят-Нова принимает эстафету. Если придворного поэта сыграла Софико Чиаурели, то выход из шелкового кокона, перерождение его в монаха воплощено уже Виленом Галстяном.

Саят-Нова меняет красные мирские одежды на черное монашеское одеяние. Отныне вся его жизнь пройдет в черной сутане монаха. Обнаженный торс Галстяна, напоминающий античную статую (одной из лучших партий в его репертуаре был Спартак в одноименном балете А. Хачатуряна), словно подчеркивает его инородность в том мире, в который он сейчас вступает.

Праздник плоти завершен, а с ним вместе закончились и всевозможные соблазны — поэт отказывается и от своей кяманчи, песен больше не будет, поэт смиренно вручает лиру настоятелю храма.

Поэта отмывают от всяческой мирской грязи. Снова перед нами его обнаженная сильная плоть, но рядом уже развевается черная сутана.

Строгая одежда обнимает его грешное тело. Отныне он уже не поэт Саят-Нова, а монах Степанос — служитель веры, и не будет у него больше никакой любви, кроме любви к истине Божьей.

Что же нашел он, удалившись в эти горные, холодные выси, где нет, конечно, ни серных бань с их праздником горячего тела, ни смущающих душу трепетных песен любви?

Параджанов снова, как в новелле «Царская охота», находит выразительный кадр, сразу все объясняющий: красивое, одухотворенное лицо Галстяна. Обняв книгу — память о первом детском открытии, как бы присягая ей, он прижался к кресту, вырезанному на стене храма. А рядом красной россыпью, словно знак мира, от которого он отрекся, алеют на фоне черных сутан монахов, заполнивших пространство кадра, яркие пятнышки гранатов, которые с удовольствием едят монахи.

Рядом с ними, снова чужаком, как когда-то на царской охоте, стоит новообращённый монах Степанос. Он снова — белая ворона! Чужой там — в дорогих каракулевых мехах. Чужой здесь — в простой черной сутане. Мало что меняет одежда, не так-то прост побег от плоти, ибо плоть всегда с нами.

Подобно тому, как Иван пытается найти забвение в черных могилах, которые копает снова и снова, так и Саят-Нова, отрекаясь от земных страстей, пытается найти утоление в аскетичном мире храма…

А вокруг будни монастыря, наполненные вполне земными заботами. Тщательно вымыв ноги, монахи давят виноград, сильные мужицкие ступни основательно и привычно выполняют хорошо знакомое дело. Знатное вино будет в монастыре.

Братья по духу мелют зерно, гонят быков по гумну с золотистыми колосьями. Бережно пересыпаются семена подсолнухов, выдавливается под тяжелыми жерновами масло, осторожно, сберегая каждую каплю, переливают его в кувшины. Крестьянская страна — крестьянские монахи…

Параллельно с этими кадрами новообращённого Степаноса учат новой работе: крестить детей, отпевать покойников, венчать молодых.

Удивительно точно Параджанов проник в самую суть армянского христианства, где главное не схоластические споры и соревнования в красноречии, а желание крутить жернова Господни, вносить дух в деяния мирские…

Потому далеко не прост и не однозначен смысл плода граната, под знаком которого герой вступил в Ахпат. Ведь под твердой горькой оболочкой заключен целый мир, каждое зернышко граната — свой плод, свое семя, своя жизнь, свое единственное продолжение, начало нового древа.