В следующем, 1966 году все еще больше напряглось.

Журналу припомнили всё — и Синявского, и «протаскивание» произведений Солженицына, и — «по новой» — «Тёркина на том свете» в связи с его постановкой в московском Театре Сатиры.

Прекрасный это был спектакль, блестяще поставленный Валентином Плучеком, с Анатолием Папановым в главной роли. Зал заходился от смеха, когда, словно бы выйдя из зрительских рядов, на сцену с важным видом поднимались Георгий Менглет с партнером и начальственно выражали недовольство:

Между тем их вполне реальные «двойники» вроде главного редактора скучнейшей газеты «Советская культура» [48]Большова с «меньшими» сотрудниками уже строчили:

«Первые просмотры этого спектакля… дают основание утверждать, что мы имеем дело с произведением антисоветским и античекистским по своему существу. Мы были поражены, как советский театр смог нанести глубочайшее оскорбление гражданским, патриотическим чувствам советских людей [49].

…На наш взгляд, главный порок в литературном первоисточнике, которому, к сожалению, до сих пор не дано принципиальной оценки».

И не кто иной, как сам глава КГБ Семичастный, некогда «прославившийся» тем, что сравнил автора «Доктора Живаго», Пастернака, со свиньей, мало того что (как записано поэтом 20 марта 1966 года) «высказался в том смысле, что все знают, что такое Твардовский и чего от него ждать», но и дал слушателям Академии общественных наук, где выступал, конкретный совет: мол, «нельзя только администрировать, здесь нужна помощь общественности, ваша помощь»: «Соберитесь, пойдите на спектакль, устройте обструкцию…»

Это было уже совсем в духе щедринской Торжествующей свиньи, где к толпе взывали: «…давай, братцы, ее (Правду. — А. Т-в) своим судом судить… народныим!!»

Другие действовали не столь прямолинейно.

У Плучека «вдруг» объявилось множество грехов и упущений, приведших в негодование Городской комитет профсоюзов работников искусств: и груб-то он, и закон о труде нарушает, о чем немедленно оповестила большовская «Советская культура» (8 апреля 1966 года).

Позже затронул эту тему и критик Даль Орлов в статье «Оглянись во гневе…» (Труд. 1966. 26 июня) с развязным «интригующим» подзаголовком — «Несколько мыслей о Театре Сатиры, его главном режиссере и одном профсоюзном собрании». Но здесь, как и в некоторых других печатных откликах, был применен новый хитрый фортель.

«Печально, — пригорюнясь, писал автор, — что в театре можно услышать: „Тёркин“ — наше знамя. Трудно идти в поход под таким знаменем…»

Но, Боже упаси, не подумайте, что он против поэмы! Он — за нее горой, перед Твардовским так и расшаркивается. Он идет «в поход» лишь на спектакль!

Перенос поэмы на сцену — это, понимаете ли, совсем другое дело.

«Можно ничего не иметь против подобного рода затеи (не зря мимоходом брошено это пренебрежительное словечко! — А. Т-в), но трудно избавиться от подозрения в некоем следовании моде: нынче у нас любят ставить письма, телеграммы, стихи… Теперь — поэма. Мода — это, если хотите, синоним серийности. А серийность — шаг к серости», — жонглирует критик словами, шаг за шагом продвигаясь к выводу, что вышло у Плучека «порою скучно, порою непонятно», а «смысловые, идейные акценты в спектакле сползли в сторону пессимистического испуга перед злом».

Однако (экая ведь незадача!) «расхваленный» Твардовский опубликовал в «Литературной газете» (30 июля 1966 года) возмущенную и ядовитую «Реплику автора». Напомнив, что до плучековского спектакля приходилось слышать по поводу сам о й поэмы те же упреки в «пессимизме», ныне «переадресованные» театру, поэт засвидетельствовал полное тождество постановки с ее литературным первоисточником.

Но спектакль все равно сняли, как выражались тогда, «идя навстречу пожеланиям трудящихся», в данном случае… самого коллектива театра!

Между тем грянула и другая беда. Повторился гроссмановский «сюжет»: на этот раз изъяли, арестовали рукопись солженицынского романа «В круге первом», сначала хранившуюся в новомирском сейфе, но потом опасливо взятую автором назад.

В феврале 1966 года «подоспел» и приговор Синявскому с Даниэлем.

«Семь и пять лет со строгим режимом, — записывал поэт 15 февраля. — …В сущности, ничего не хочется делать, можно сказать, что и жить не хочется: если это поворот к „тому“ (прошлому. — А. Т-в), то, право, остается существовать. Но, конечно, вряд ли это действительно „поворот“ — просто бездна слепоты и глупости невежд (а это не то ли самое)».

И как-то «погасли», по выражению Твардовского, отошли на второй план — в нем, еще не так давно правоверном коммунисте — сомнения в правомерности публикации произведений за рубежом. Остались только сострадание и боль:

«В газетах уже сомкнулись волны над судьбой тех двоих, уже о них и „гав-не-брехав“, а они где-то близко ли, далеко ли. Но, конечно, порознь друг от друга, в разных партиях, эшелонах или вагонах, уже под командой людей, для которых они только арестанты, во власти людей, которые не читали их писаний, не слышали речей (на суде. — А. Т-в). Там они где-то со своими вещевыми мешочками, в которых все, что тебе осталось для жизни, — все на тебе или под головой на нарах. А впереди — семь и пять» [50](17 февраля).

Подписать письмо секретариата правления Союза писателей, одобряющее приговор, Твардовский отказался наотрез.

Между тем вот и первые «оргвыводы» (памятное словцо советских лет!) по его собственному «делу»: ставший на «хрущевском» еще, XXII съезде КПСС кандидатом в члены ЦК КПСС, Твардовский теперь даже депутатом на очередной съезд не был избран.

«Все более укрепляюсь в чувстве некоего освобождения от чего-то обязывавшего в чем-то и чему-то не согласному с совестью и даже отчасти тщеславного удовлетворения неизбранием», — записывает «наказанный» (17 марта 1966 года).

Одним «неизбранием» не ограничились. Что на съезде, что в газетах — «главный враг „Новый мир“, — резюмирует поэт услышанное и прочитанное. — …В редакции, кроме обычных радостей (задержание Симонова [51], после предоставления всех необходимых справок и заключений вплоть до военной цензуры), новая, во всяком случае, не известная нам в такой определенности в прошлом году: „резкое ограничение“ подписки на „Н<овый> м<ир>“ (исключение ж<урна>ла из рекомендательных списков для бюджетной подписки в Армии и школах!)» (1 октября 1966 года).

На очередном совещании, в Кремлевском театре, выступает секретарь правления Союза писателей Г. Марков. «Первый же вопрос к нему, — как со слов А. Г. Дементьева, присутствовавшего там, записал поэт 24 октября, — был: „Когда и какие меры будут приняты в отношении ‘Нового мира’?“ — „Будем обсуждать, дело это непростое, трудное“. Гул возмущения, какие такие трудности!»

«…Своим судом судить… народныим!!!»

Не унимаются, донимают. Хором выступают в октябре 1966 года на Всесоюзном совещании-семинаре идеологических работников — В. Шауро, С. Павлов, секретарь ЦК компартии Грузии Д. Стуруа. «Ряд материалов „Нового мира“, я должен сказать прямо, — витийствует последний, — содержат в себе критику колхозного строя, скрытую иногда, с чисто кулацких, эсеровских позиций. Этого не видеть нельзя. Мы говорим, и это правильно, что нужен особый подход к творческим организациям, деятелям литературы и искусства. Но это не значит, что мы должны вводить у нас такие порядки, при которых каждый волен пропагандировать свои мысли».