— Закажите сюда обед, — сказал юноша.

…Окончательный восторг! Если бы все проблемы решались в этом ключе!»

Но то — в Союзе фотографов. А ведь есть еще ГФИ — тайная служба надзора за фотолояльностью. Там идет допрос арестованного фотографа Жеребятникова. При отсутствии, впрочем, унижения достоинства. В прежние времена из-под каждого ногтя уж торчало бы по иголке! А так… «Стоял стул. На нем сидел мощага… Вокруг прогуливались генерал-майор Планщин, майоры Плюбышев и Крость.

— Жеребятников, брали деньги у иностранца по имени Лерой?

— Был грех…

— В каком размере?

— Сто тысяч…

— В какой валюте?

— В монгольских тугриках…

В кабинет тут вошел Вадим Раскладушкин с двумя бутылками массандровского шампанского. Присутствующие ахнули. Чекисты — про себя… Жеребятников — громко.

— Вадька, да как ты сюда попал?

— Через седьмой подъезд…

Генерал схватился за телефонную трубку… Вы, так-вас-рас-так-четырехэтажным, на проходной. Кого это вы пропустили? Вадима Раскладушкина. Товарищ ведь пришел, чтобы… погодите, я записал, вот… чтобы „развеять недоразумения и предрассудки, мешающие нормальной жизни общества“. Генерал, потрясенный, положил трубку.

— А шампанское-то зачем? — мягко спросил он…

— Отметить освобождение… — пояснил Вадим и попросил принести стаканы.

Они смахнули в корзину следственный хлам… Бум. Ура! Стаканы с пузырящейся влагой взлетели в радостном тосте. Эх, хорошо, толи думал, то ли говорил генерал. Вовремя пришел Вадим Раскладушкин. Ведь экая гадость готовилась, уму непостижимо!»

Ну, что ж — так разрешилось дело в ГФИ. Но ведь есть инстанции повыше ГФИ. Скажем, ЦК… Но и туда поспел юноша.«…Хотел с ходу проскочить на велике под арку Спасской башни, да пара огромных ментов обратала его за милую душу. Ты кто таков?

— Да бросьте, ребята… Я ведь… на заседание Политбюро иду…

…Никогда эта дверь прежде не скрипела, а тут чуть пискнула. Вошел скромный и милейший, одетый в стиле „ретро“ — кардиган в оксфордскую клетку, брюки гольф. Сел в углу, сделал жест — продолжайте, продолжайте, товарищи!

Брежнев смотрел на него с опаской. Товарищ у нас тут по какому вопросу?..

— Не волнуйтесь, Леонид Ильич, я только лишь по вопросу „Скажи изюм!“.

Генсек величаво зачмокал. Изюм? Что там у нас с изюмом? Неужели не обмануть Вадима? Хрущева обманул. Дубчека обманул. Картера поцелуем усыпил, даже Андропова ведь в конечном счете запутал… Какой-такой изум, что-то не припомню…

— Не нужно врать, Леонид Ильич, — сказал Раскладушкин и подошел к главному столу государства. Это напомнило захват кабинета министров в октябре 1917 года, но в отличие от Антонова-Овсеенко визитер был вооружен не „маузером“, а улыбкой.

Брежнев застонал. Да ведь дело-то идеологическое, товарищ Раскладушкин… Не может партия пойти на компромисс в идеологическом вопросе…

— А от жестокостей нужно воздерживаться. — Вадим остановился возле секретаря ЦК товарища Тяжелых, заглянул тому в глаза и добавил: — Это ко всем относится.

По большевикам прошло рыданье. Раскрыта была крайняя тайна партии — истинная власть. Ведь именно товарищ Тяжелых с его старушечьим мордальончиком, а вовсе не генсеки… произносил магическую фразу „есть мнение“ в послесталинском ЦК.

— Есть мнение, — заговорил товарищ Тяжелых под взглядом Вадима, — закрыть дело фотоальбома „Скажи изюм!“. Поставить перед сессией Верховного Совета вопрос об отделении искусства от государства.

Брежнев на полсекунды опередил Андропова:

— Я за!»

Вот как хорошо всё выходит в романе. А в финале вообще разыгрывается удивительное: советский народ собирается на Красной площади, творится всеобщая восторженная фото-сессия. А у Вадима Раскпадушкина, ведущего съемку с крыши Исторического музея, за спиной разворачиваются ангельские крылья. Mission complete!

Далеко не так легко обошлось всё в реальности.

Во второй половине августа Юрий Верченко направил авторам альманаха, заявившим о возможном выходе из Союза писателей (почему-то кроме Беллы Ахмадулиной), письмо, в котором упрекал их в гордыне, упрямых попытках противопоставления их издания всей советской прозе и поэзии, в неблагодарности СП СССР, который «неоднократно и заинтересованно помогал вам в творческих и в житейских вопросах… всегда выступал и выступает за разнообразие творческих индивидуальностей, стилей и манер, но… впредь будет объединять на основе добровольности авторов, разделяющих проверенные временем принципы советской литературы…».

А вы неизвестно еще — разделяете ли эти принципы и вообще «занимаетесь политиканством и продолжаете наносить серьезный ущерб своей писательской и гражданской репутации» [156].

Что же касается Ерофеева и Попова, то о них в письме сказано, что «литературное будущее этих начинающих литераторов зависит целиком и полностью от них самих. Решение секретариата СП РСФСР не закрывает им дорогу в литературу, а, напротив, оно ставит их на настоящий литературный путь…».

Продвигаясь по этому пути, Ерофеев и Попов настойчиво добивались отмены решения о своем исключении.

На этом фоне возникли слухи о подготовке второго номера «МетрОполя». «По полученным оперативным данным, отдельные московские литераторы, причастные к изготовлению альманаха „Метрополь“… вынашивают планы осуществить ряд других антиобщественных действий», — говорится в записке Комитета государственной безопасности СССР, направленной в ЦК КПСС 24 июня 1979 года [157]. И далее там же: «Относительно дальнейших замыслов Аксенов в категорической форме заявил: „В Союзе писателей я не останусь“; Попов предложил „восстать в книгах“.

Отдельные участники „Метрополя“ (Аксенов, Битов, Попов, Вахтин и некоторые другие) высказываются за подготовку „сборника № 2“, Аксенов при этом выразил мнение, что дальнейшие действия по подготовке второго номера альманаха надо определить с учетом опыта распространения первого выпуска… принимая во внимание… меры, применяемые к участникам со стороны „властей“.

Сообщается в порядке информации.

Председатель комитета

Ю. Андропов».

На документе резолюция: «Тов. Шауро. Тов. Тяжельников [158]. Прошу обратить внимание. М. Суслов. 26.06.».

То есть, во-первых, речь шла о том, что КГБ постоянно мониторил оперативные данные по «делу „МетрОполя“» — сообщения агентуры в писательской среде. Во-вторых, о том, чтобы встревожить ЦК возможностью издания «сборника № 2» — новой «диверсии». И, в-третьих, о том, чтобы создать образ Аксенова (а он в записке упоминается чаще всех и с наиболее негативными и содержательными репликами) как лидера проекта — главного врага.

Между тем переговоры с Ерофеевым и Поповым шли всё лето и осень. Попов рассказывает: «Нас исключили весной, а восстановить должны были в декабре.

Заседание секретариата СП РСФСР было назначено на 21 декабря 1979 года в Хамовниках — в здании на Комсомольском проспекте, где и сейчас расположен Союз писателей России. Ситуация должна была разрешиться. Но мы настаивали на восстановлении без нашего участия в секретариате СП РСФСР и на особой форме заявления. Нас склоняли к раскаянию, а мы каятьсяотказывались. И написали сухой текстик: тогда-то меня приняли в Союз писателей, тогда-то исключили; прошло достаточно времени — прошу восстановить.

Потом кое-кто говорил, что нас не исключили, а отозвали решение о принятии. Нет. Исключили. И объясняли, что поскольку мнения видных деятелей союза, включая секретарей, по нашему поводу не совпадают, для восстановления надо пройти через секретариат. А мы предвидели, что там нам придется туго.

Сначала переговоры шли с Кузнецовым. Но зашли в тупик. Он не хотел нашего восстановления. Потом — с Юрием Верченко. Мы говорили: давайте так — выгнали заочно, заочно и восстанавливайте. Идет время. И вот дома у меня звонит телефон. Нас всё-таки тащат на секретариат. Мы идем к Верченко, с которым вели переговоры. Он нас не принимает. Мы сидим полчаса, час. Вдруг появляется запыхавшийся Сергей Михалков — глава Союза писателей СССР. Дальше диалог был… Я вам говорю дословно…