Помните, что сказал Гладилин о «героине Аксенова»? А что говорил сам писатель? Мол, в каждой описанной мною женщине можно найти воспоминание о романтическом увлечении… Причем не обязательно — о состоявшемся, переросшем в роман. Быть может, в каждом из этих образов можно уловить отсвет тайной, юношеской, желанной, но не случившейся любви? Отголосок того невыносимого и прекрасного, что обязано было произойти, ожидалось, желалось… Но — не случилось.

Наташа-Какаша — не всё та же ли это магаданская Любка Гулий или питерская Полина Белякова (Светлякова!) из «Ожога»? Или подавальщица Зина из «Катапульты»? А может, — стюардесса Таня, так и не встреченная на полпути к Луне? Мы не знаем, как звали ту, чье отражение он искал всю жизнь. Ту, что раз за разом ложится, упирается коленями и руками, вытягивается, садится то на подоконник, то на край стола… Ту, которая — о, как она, как она запускает пальцы в седую проволоку на груди очень взрослого автора. Ту, с которой нельзя комкать мгновения. Ту — в зеркале, где соединяются усталая и неотразимая юная краса и жилистый грустный… старик. О, нет! Ту, кого можно спросить: ты что, разлюбила… его? А она ответит: «Неужели вы не понимаете? Я люблю его всё больше. А с вами — в сто раз больше».

Неужели вы не понимаете?

Всё это — не измены! Не гормональные всплески. А блики мечты о прекрасной и вечной любви с той единственной, что недостижима. И непостижима. Которая просит: а вот этого, будьте любезны, не описывайте…

Да как же — если уже описано?..

Наташины приключения описаны подробно. Но она не существует вне Славы Горелика. То есть пытается, но не может. Она и в романе-то появилась, потому что там родился он. Для него создана была автором — вершителем судеб, порой дающим героям потешиться свободной волей.

Аксенов утверждал время от времени, что роман должен развиваться сам по себе, и он, автор, порой не знает, что случилось с героями, пока он спал, и что они начнут вытворять на следующей странице. Но при этом особо разбушеваться он им не давал. Похоже, в этой книге Аксенов попытался максимально четко прописать каждый из входящих в список важнейших для него образов, которые он развивал много лет:

Женщина. Любимая, прекрасная и ужасная.

Женщина. Любящая, но нелюбимая.

Мужчина. Победитель и мечтатель. Талантливый и добрый эгоист. Наследник байронических исканий.

Мужчина. Хам, подлец и негодяй. Премерзкий тип. Неслыханная сволочь.

Друг.

Друг — бандит.

Враг-бандит.

Враг-большевик.

Враг-живодер и дикарь.

Писатель.

Художник.

Либеральный ученый.

Ученый-левак.

Великие тени: Пикассо, Татлин, Хлебников…

Комический старик.

Просто партнерша в сексе.

Автор. Старый сочинитель. По самой своей сути — главный герой. Противовес молодому авантюристу. Создатель миров и людей. Творец и демиург.

Его посланцы и слуги — Хнум и Птах, Холозагоры и Олеожары.

Герои второго плана: дельцы, профессора, бюрократы, хулиганы, спортсмены, журналисты, девушки веселые и умные (свита героини), мужики веселые и крутые, корабли, самолеты, автомобили, американцы / европейцы / советские / эмигранты.

Все они то становятся частью повествования, то — действующими лицами трех пьес, внедренных в роман. Это «Горе, гора, гореть», «Ах, Артур Шопенгауэр» и «Аврора Горелика». Эта пьеса дала название книге, где они были изданы вместе с другими драматургическими произведениями Аксенова [238]. Кстати, из пьес роман и вырос. Написав их, автор увидел, что может использовать каждую в едином большом повествовании как своего рода паузу — глубокий выдох и вдох.

Есть в романе и стихи. Они занимают там примерно то же место, что и в жизни: так просто ходили, сидели, скучали, чай пили, молчали, мычали и тут решили: читаем стихи! А то и сочиняем. Аксенов писал, что состоящая из стихов глава в «Кесаревом свечении» стала нежданным результатом работы законов глубинной и трудно объяснимой логики создания метафор. Возможно, эти ритмизованные и рифмованные кусочки бытия бормочет тот самый герой-байронит, который, как считает Аксенов, непременно нужен в романе, ибо с ним, по замыслу автора, отождествляет себя читатель.

Стихи — один из моментов того праздника, из которых у Аксенова состоит жизнь-карнавал его романов, утверждающих торжество Хорошего человека, вечно ждущего нас на зеленом острове обновленной земли. Что там — на этой земле? Другая реальность. Однако не надо думать, что пока здесь у нас всё идет, как идет, в тексте только веселится и ликует весь народ. Нет, там кто-то травится снотворным. Там лгут, преследуют, бьют, убивают. У убитых дикарей спецназовцы уши отрезают. Там всё страшное — страшно. А гадкое — гадко. И всё — не так как здесь. Разница между миром реальным и миром романным — это несходство мещанской гостиной и мастерской художника.

Даже столкновение мафий, даже война выглядят у него карнавалом. Хотя и жутким. В «Свечении» есть фрагмент сражения российских мафиозных бизнесменов, ведомых Славой Гореликом, с армией мятежных аборигенов принадлежащих России вымышленных Кукушкиных островов под началом полевого командира Уссала Ассхолова. Битва эта ужасна. Боевики отвратительны. Имена их вождей выдают сходство с боевиками Дудаева, Басаева и Радуева. Мятежники разгромлены. Их разгром — зеркало отношения Аксенова к чеченской войне.

Будучи настроен критично к политике президента Путина, писатель, тем не менее, считал, что умиротворение Чечни и всего Кавказа — верный шаг, а разгром сепаратистов — «факт ликвидации бандитской армии невиданной жестокости и садизма». Он называл их «армией настоящих демонов». «Думаю, — утверждал писатель, — у всех этих басаевых были мегаломанические планы по превращению всей России в хаос. Они возомнили себя суперменами», чьи «клыки торчали… со времен генерала Ермолова, а может, и раньше — со времен Гога и Магога. Кстати, именно в этих местах и бродили гоги и магоги».

В 1999 году шумно — с шампанским и танцами — в мастерской Бориса Мессерера отпраздновали двадцатилетие «МетрОполя». Для Аксенова это торжество стало достойным завершением важного этапа в жизни. Он знал: всё, сделанное им в литературе, сделано не зря. А глядишь — по-доброму отзовется и в общественной жизни. Не говоря уже о жизни академической. Полный профессор университета Джорджа Мэйсона, писатель Аксенов — ныне отнюдь не изгнанник, а байронит и космополит, отнесся к концу тысячелетия серьезно — отметил его большим романом.

Осенью 2000 года он закончил «Кесарево свечение». Свой «роман тысячелетия». «Для меня это новаторская и в то же время программная вещь, — говорил Аксенов. — Она отсекает закончившийся век и определенный период моей творческой жизни, за которым я перехожу в иную степень самовыражения». Он считал «Свечение» одной из важнейших своих книг. Magnum opus.

«Свечение» стало и его последним американским романом, так и не опубликованным в США. Ирония судьбы: в СССР в конце 1970-х писатель не мог опубликовать свои главные книги, потому что их не принимала социалистическая система; в США в начале первых годов нового века снова не мог — на сей раз их отвергала система капиталистическая. Роман с американской литературой завершился.

Он работал над книгой долго. Но главная доля напряжения выпала на зимний семестр года миллениума и последующие каникулы. Взяв отпуск, хрустальной вирджинской осенью Аксенов завершил свой огромный «словесный проект» и, поставив точку, спустился к ужину с вопросом: «Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»

Тысячелетие выдалось непростое. То есть — такое же, как и предыдущие. Издательство Random House«Кесарево свечение» отвергло. Внезапно. Аксенов был ошеломлен. К изданию не приняли роман, который тогда — в начале века — он считал самым сложным и самым важным своим произведением.

Причину решения объяснил автору приятель — редактор Дэн Менакер: у нас считают, что американские читатели не поймут этого романа. Он очень похож на «Новый сладостный стиль», а «Стиль», как известно, продался слабо.