— Пора идти на поиски остальных, — сказала я.

— Да, — согласился Анри, — пора.

Мы молча дошли до метро, где и встретились с остальными.

Встреча Робера и Лафори проходила с ярой учтивостью; ни один из них не повышал голоса, но оба именовали друг друга военными преступниками. В заключение Лафори сказал опечаленным тоном: «Мы будем вынуждены перейти к атаке». Это не помешало Роберу с воодушевлением готовить митинг, намеченный на июнь. Между тем как-то вечером, после долгого заседания с Анри и Самазеллем, он внезапно спросил меня:

— Я прав или нет, организуя митинг? Я с изумлением взглянула на него:

— Зачем вы меня об этом спрашиваете?

— Затем, чтобы ты ответила, — улыбнулся он.

— Вам лучше знать.

— Никому ничего не дано знать.

Я не спускала с него недоуменного взгляда:

— Отказаться от митинга, не значит ли это отказаться от СРЛ?

— Так оно и есть.

— После вашего спора с Лафори вы подробнейшим образом объясняли мне, почему и речи не может быть о том, чтобы вы уступили. Что нового произошло?

— Ничего не произошло, — ответил Робер.

— В чем же дело? Почему вы изменили мнение? Вы не считаете больше возможным навязывать свою волю коммунистам?

— Напротив; в случае успеха не исключено, что они не станут порывать с нами отношения. — Запнувшись, Робер продолжал в нерешительности: — Я сомневаюсь относительно всего в целом.

— Относительно движения в целом?

— Да. Бывают моменты, когда я задаюсь вопросом, а не утопия ли это — социалистическая Европа? Хотя любая не реализованная еще идея необычайно похожа на утопию; ничего никогда нельзя было бы добиться, если считать невозможным все, кроме того, что уже существует.

Казалось, он возражал невидимому собеседнику, а я спрашивала себя, отчего вдруг у него появились такие сомнения. Он вздохнул:

— Не так-то легко отличить действительную возможность от мечты.

— А разве Ленин не говорил: «Надо мечтать»?

— Да, но при условии, что серьезно веришь в свою мечту; и в этом весь вопрос: достаточно ли серьезно я в нее верю?

Я с удивлением смотрела на него.

— Что вы хотите сказать?

— В чем причина моего упорства, что это: вызов, гордыня или потворство самому себе?

— Странно, что у вас возникли такого рода сомнения, — заметила я. — Не в ваших правилах остерегаться самого себя.

— Но я остерегаюсь своих правил! — возразил Робер.

— В таком случае остерегайтесь и этого недоверия к себе. Быть может, вы склонны отступить, опасаясь поражения или из страха перед лавиной осложнений.

— Возможно, — признал Робер.

— Думаю, вам не доставляет удовольствия мысль о том, что коммунисты собираются начать кампанию против вас?

— Нет, удовольствия мне это не доставляет, — согласился Робер. — Столько усилий приходится прилагать, чтобы тебя поняли! А с ними постоянно будут возникать наихудшие недоразумения. Да, — добавил он, — возможно, во мне говорит писатель, трусливо советуя политическому деятелю смириться.

— Вот видите, — сказала я. — Если вы начнете перебирать свои мотивы, вам не выйти из этого. Оставайтесь на объективной позиции, как сказал бы Скрясин.

— Увы! Такая позиция слишком неустойчива! — возразил Робер. — Особенно когда располагаешь неполной информацией. Да, я верю в успех европейских левых сил, но не потому ли, что я убежден в их необходимости?

Меня смущало то, что Робер ставит вопрос таким образом. Он рьяно упрекал себя в том, что простодушно поверил в добрую волю коммунистов, но разве этого достаточно, чтобы до такой степени заставить его усомниться в себе? Впервые за всю нашу жизнь я видела, что его прельщает не требующее большой затраты сил решение.

— Когда вы надумали отказаться от СРЛ? — спросила я.

— О! Ничего определенного я не надумал, — ответил Робер. — Я просто задаюсь вопросом.

— С каких пор вы задаетесь таким вопросом?

— Да уже дня два-три, — сказал Робер.

— И без особой на то причины?

— Без особой причины, — улыбнулся он. Я внимательно посмотрела на него.

— А не означает ли это всего-навсего, что вы устали? — спросила я. — У вас усталый вид.

— Верно, я немного устал, — признался он.

Внезапно мне бросилось это в глаза: вид у него был очень усталый. Веки покраснели, лицо опухло и стало серым. «Ведь он не так уж молод!» — в тревоге подумала я. О! Он еще не был стар и все-таки не мог больше позволять себе прежние излишества; на деле же он их себе позволял и даже преумножал: возможно, чтобы доказать себе, что он все еще молод. Кроме СРЛ, «Вижиланс» и его книги, существовали визиты, письма, телефонные звонки; всем требовалось высказать ему что-нибудь срочное: одобрение, критику, предложения, проблемы; если их не принимали, если их не печатали, то обрекали на голод, на нищету, на безумие, на смерть, на самоубийство. И Робер принимал их, урезая время сна, он почти никогда не спал.

— Вы слишком много работаете! — сказала я. — Если и дальше так пойдет, вы себя погубите, а уж обо мне и говорить нечего.

— Надо протянуть еще месяц, не больше, — сказал он.

— И вы полагаете, что месяца отпуска вам хватит, чтобы прийти в себя? — Я задумалась. — Надо попытаться найти дом в предместье. Вы будете приезжать в Париж раз или два в неделю, а в остальное время — ни визитов, ни телефонных звонков: покой.

— Ты сама найдешь дом? — насмешливым тоном спросил Робер.

Бегать по агентствам, осматривать виллы — у меня не было к этому склонности, а главное, страшно не хватало времени. Однако видеть, как надрывается Робер, тоже не было никаких сил. Он решил, что митинг все-таки состоится, но тревога не оставляла его: коммунистов может смутить лишь очевидный, неоспоримый успех; а что ожидает СРЛ, в случае если они пойдут на разрыв отношений? Успех митинга волновал и меня. Еще в большей степени, чем для Робера, для меня значимы каждая личность в отдельности и все ценности частной жизни: чувства, культура, счастье; мне необходимо верить, что в бесклассовом обществе человечество сможет достичь свершений, не отрекаясь от самого себя.

Благодарение небу, Надин не передавала больше отцу упреки своих приятелей коммунистов; она перестала произносить обличительные речи против американского империализма и бесповоротно захлопнула «Капитал». Я ничуть не удивилась, когда она вдруг заявила мне:

— По сути, коммунисты ничем не отличаются от буржуев.

— Это почему?

Я как раз занималась вечерним туалетом, а Надин сидела на краю моего дивана; чаще всего именно в этот момент она говорила мне о вещах, которые больше всего ее волновали.

— Это не революционеры. Они за порядок, труд, семью, здравый смысл. Их справедливость — в будущем, а пока они, как и другие, мирятся с несправедливостью. И потом, их общество — это будет еще одно общество, вот и все.

— Разумеется.

— Если надо ждать еще пятьсот лет, чтобы мир в общем-то не изменился, меня это не интересует.

— Уж не думаешь ли ты, что мир можно переделать за один сезон.

— Смешно, ты рассуждаешь как Жоли. Мне ли не знать их болтовни. Но теперь я не понимаю, зачем мне вступать в компартию. Это такая же партия, как другие.

«Еще одна неудавшаяся любовная история, — с сожалением подумала я, заканчивая снимать с лица макияж. — А ей так необходима удача!»

— Самое лучшее — оставаться в одиночестве, как Венсан, — заявила она. — Он безупречно честный человек, настоящий ангел.

Ангел — слово, которое Надин употребляла по отношению к Диего; в Вен-сане она наверняка находила ту возвышенность и то сумасбродство, которые в свое время тронули ее сердце; только Диего вкладывал свое безрассудство в сочинения, а что касается Венсана, то можно было опасаться, что он свое перенес на жизнь. Спал ли он с Надин? Я так не думала, но в последнее время они виделись очень часто; я скорее радовалась этому, потому что Надин казалась мне взвинченной, но веселой. И потому у меня не возникло никаких опасений, когда однажды в пять часов утра я услыхала звонок. Надин не ночевала дома, и я решила, что она забыла свой ключ. Но, открыв дверь, я увидела Венсана.