К счастью, обстоятельства давали ему небольшую отсрочку. Ни Дюбрея, ни Ламбера, ни Скрясина в Париже не было, а Самазелль ограничивался лишь смутными намеками на сей счет. Анри старался как можно меньше думать об этом; впрочем, существовало множество других вещей, о которых ему приходилось думать: вещи пустяковые, но неотложные. Репетиции его пьесы проходили бурно; С алев слишком часто давал волю своим славянским чертам характера, от этого его капризы не убавляли своей грозной силы, и Жозетта претерпевала их со слезами; Верной начал опасаться скандала, он требовал купюр и неприемлемых изменений; изготовление костюмов он поручил дому моделей «Амариллис», а Люси Бельом отказывалась понимать, что Жозетта должна появляться не из модного салона, а из охваченной огнем церкви; Анри приходилось проводить в театре по многу часов.

«Надо все-таки позвонить Поль», — решил он однажды утром. Она лишь изредка присылала ему загадочные почтовые открытки; в Париж она вернулась вот уже несколько дней назад, но не подавала признаков жизни, хотя наверняка в тревоге ожидала телефонного звонка, ее молчание — это всего лишь уловка, и было бы жестоко злоупотреблять им. Но когда Анри позвонил ей, она таким спокойным голосом назначила ему свидание, что, поднимаясь по лестнице, он тешил себя надеждой: быть может, Поль действительно отказалась от него. Она с улыбкой открыла ему дверь, и Анри с изумлением подумал: «Что с ней стряслось?» Поль подняла волосы, обнажив толстую шею, выщипала брови, надела слишком тесный костюм и выглядела чуть ли не вульгарной.

— Почему ты так смотришь на меня? — спросила она, продолжая улыбаться.

Он тоже через силу улыбнулся:

— Ты странно одета.

— Я тебя удивляю? — Она достала из сумочки длинный мундштук для сигарет и сунула его в рот. — Я надеюсь еще больше удивить тебя, — сказала она, глядя на него блестевшими от радости глазами. — И прежде всего хочу сообщить тебе великую новость: я пишу.

— Пишешь? — молвил он. — И что же ты пишешь?

— Когда-нибудь узнаешь, — ответила Поль.

С таинственным видом она покусывала мундштук, а он подошел к окну; Поль нередко разыгрывала перед ним трагедийные сцены, но такого рода комедия была недостойна ее; если бы Анри не опасался осложнений, то вырвал бы у нее этот мундштук, распустил бы волосы, хорошенько встряхнул ее.

— Каникулы прошли хорошо? — спросил он, повернувшись к ней.

— Очень хорошо. А ты? Как у тебя дела? — спросила она немного снисходительно.

— О, у меня! Целыми днями я пропадаю в театре; сейчас дело застопорилось. С алев хороший режиссер, но быстро выходит из себя.

— Малютка будет играть прилично? — спросила Поль.

— Думаю, она будет великолепна.

Поль втянула дым сигареты, задохнувшись, закашлялась.

— Твой роман с ней все еще продолжается?

— Продолжается.

Она участливо взглянула на него:

— Странно.

— Почему? — спросил он и, поколебавшись, решительно добавил: — Это не каприз, я влюблен в нее.

Поль улыбнулась:

— Ты действительно так думаешь?

— Я в этом уверен, я люблю Жозетту, — твердо сказал Анри.

— Почему ты говоришь мне это таким тоном? — с удивлением спросила она.

— Каким тоном?

— Странным.

Он нетерпеливо отмахнулся.

— Расскажи лучше о своих каникулах: ты так мало мне писала.

— Я была очень занята.

— Места красивые?

— Мне там понравилось, — отвечала Поль.

Утомительно было задавать вопросы, на которые она отвечала короткими фразами, полными таинственных намеков. Анри до того это надоело, что через десять минут он ушел; Поль не пыталась его удержать и не просила о новой встрече.

Ламбер приехал из Германии за неделю до генеральной репетиции. После смерти отца он изменился, стал раздражительным и замкнутым. Он сразу же заговорил о своем расследовании и собранных им свидетельствах.

— Ты убедился или нет? — спрашивал Ламбер, подозрительно глядя на Анри.

— В главном — да.

— Уже неплохо! — заметил Ламбер. — А Дюбрей? Что он говорит?

— Я его больше не видел. Он не покидает Сен-Мартен, а у меня не было времени туда съездить.

— Однако пора уже переходить к делу, — сказал Ламбер и нахмурил брови: — Надеюсь, на этот раз он честно признает, что факты установлены.

— Разумеется, — согласился Анри.

И снова Ламбер с недоверием взглянул на него:

— Лично ты по-прежнему не намерен молчать?

— Лично я — да.

— А если старик воспротивится?

— Посоветуемся с комитетом. Ламбер помрачнел, и Анри добавил:

— Послушай, дай мне неделю. В настоящий момент я слишком занят, но поеду поговорю с ним сразу после генеральной, и мы уладим этот вопрос. Я собираюсь в театр, тебе интересно поехать со мной? — дружеским тоном спросил он.

— Я читал твою пьесу: она мне не нравится, — ответил Ламбер.

— Это твое право, — весело сказал Анри. — Но, может быть, тебе интересно присутствовать на репетиции?

— У меня работа. Мне надо привести в порядок свои записи, — ответил Ламбер. Наступило неловкое молчание, затем Ламбер, казалось, решился. — Я встречался с Воланжем в августе месяце, — бесстрастным тоном произнес он. — Воланж собирается издавать большой литературный еженедельник и предлагает мне пост главного редактора.

— Я слышал об этом проекте, — сказал Анри. — «Бо жур», это ты имеешь в виду? Полагаю, он не осмеливается открыто брать на себя руководство.

— Ты хочешь сказать, что он намерен воспользоваться мной? В самом деле, он хочет, чтобы мы вместе занимались газетой; но это не делает его предложение менее интересным.

— Во всяком случае, ты не можешь работать одновременно в «Эспуар» и в правом издании, — сухо заметил Анри.

— Речь идет о чисто литературном еженедельнике.

— Так обычно говорят. Но люди, которые заявляют о своей аполитичности, неизбежно оказываются реакционерами. — Анри пожал плечами: — В конечном счете как ты надеешься примирить наши идеи с идеями Воланжа?

— Я не чувствую себя столь далеким от него и часто говорил тебе, что разделяю его презрение к политике.

— Как ты не понимаешь, что у Воланжа это презрение — опять-таки политическая позиция, единственно возможная для него в настоящий момент.

Анри умолк; Ламбер тоже молчал с упрямым видом. Воланж наверняка сумел польстить ему; к тому же он давал ему возможность смешивать добро со злом и тем самым снять вину с отца и найти оправдание своему значительному состоянию. «Надо постараться чаще видеться и разговаривать с ним», — подумал Анри. Однако сейчас у него не было времени.

— Поговорим обо всем после, — сказал он, пожав руку Ламберу.

Его немного огорчало то, что Ламбер так сухо отозвался о его пьесе. Ламберу, безусловно, не хотелось, чтобы ворошили прошлое — из-за отца; но откуда такая враждебность? «Жаль!» — подумал Анри. Ему очень хотелось, чтобы кто-то из посторонних побывал на одной из последних репетиций и сказал ему, что об этом думает: сам Анри ничего уже не понимал. С алев и Жозетта, не переставая, рыдали, Люси Бельом упорно отказывалась рвать платья Жозетты, Вер-нон упрямо хотел устроить после генеральной ужин. Сколько бы Анри ни протестовал, ни волновался, никто не слушал того, что он говорил; у него складывалось впечатление, что близится катастрофа. «В конце концов, не так уж важно, провалится пьеса или будет иметь успех», — пытался он успокаивать себя; только вот беда: если лично он мог смириться с неудачей, то Жозетте требовался успех. Анри решил позвонить Дюбреям, которые только что вернулись в Париж, не могут ли они прийти завтра в театр. Пьесу прогоняли от начала до конца, и ему не терпелось узнать их мнение.

— Договорились, — сказала Анна. — Нам это очень интересно. К тому же Робер вынужден будет таким образом немного отдохнуть: он работает как сумасшедший.

Анри слегка опасался, что Дюбрей сразу же затронет вопрос о лагерях; но, возможно, он тоже не торопился принимать решение и ни словом об этом не обмолвился. Когда началась репетиция, Анри просто оробел. Его всегда смущало, если он видел кого-то, кто читал один из его романов; но сидеть рядом с Дюбреями, когда они слушали его текст, — в этом было что-то непристойное. Анна казалась взволнованной, а Дюбрей — заинтересованным: но чем только он не интересовался! Анри не осмеливался ни о чем его спрашивать. Последняя реплика прозвучала в ледяной тишине. И тут Дюбрей повернулся к Анри.