— Помоги мне, будь добр, — сказала Аштия, показывая, что я должен взяться за другой конец стяга. Натянула его и, сняв с пояса диск, с силой полоснула по ткани.

Шёлк разошёлся с протестующим скрипом, хрустнули кусочки хрусталя. Её светлость целила прямо по своему личному знаку — видимо, во всей композиции это было самым главным. Даже мне, далёкому от устаревших у меня на родине принципов отождествления владельца герба с самим гербом, стало не по себе. Измел, Хаштим, Эльджуд и другие смотрели на происходящее, как могли бы смотреть христиане глухого Средневековья на публично свершающееся святотатство. С ужасом — но молчаливым.

Каждую из половин Аштия рассекла ещё раз, после чего, скомкав изуродованные лохмотья, швырнула их одному из солдат.

— Закопай в лесу. Неглубоко — так, символически. Запоминать место не надо. Маскировать тоже. Найдут так найдут, плевать. Использовать не смогут.

— К чему это, Аше?

— Меня будут искать именно по личному стягу. Подставлять кого-то я не желаю, себя — тоже не хочу. Ситуация по-разному может повернуться, не предугадаешь. Если найдут обрывки, поломают голову, что бы это значило. Не найдут — потеряют время, добиваясь от местных жителей, кто из них его видел.

— Мне трудно тебя понять. Ты не захотела хотя бы для вида отказаться от своих убеждений, солгать, чтоб спасти жизнь, представить дело так, будто ты и сама не прочь восстать против императора. Чуть позже могла бы выгадать момент и перебить Аллеха со товарищи, при этом остаться и с армией, и без смутьянов. Но не захотела. Заняла позицию человека принципиального. Зато герб сейчас растерзала без сожалений. Разве на символ твоего положения, твоей власти принципиальность не распространяется?

— Тебе потому трудно понять меня, что ты — не я, — её голос звучал едва сдерживаемым гневом. — Да к тому же и не уроженец Империи. До сих пор цепляешься за своё прошлое, предпочитаешь вспоминать о том, как дело обстоит у тебя на родине, а не привыкать к тому, как принято у нас. Я-то отлично знаю, где именно недопустима слабина. Стяг же — это лишь ещё одна часть меня. Я могу делать с ней то, что сочту нужным, как и с любой частью собственной личности. Я сама решаю, что для меня важно.

Мне оставалось лишь развести руками. К тому же не стоило доводить Аштию до бешенства — сейчас это было бы просто, но едва ли уместно. Я и сам держался из последних сил. Сказывалось напряжение последних часов, которому предшествовал шок, ставший ответом на внезапное и необъяснимое нарушение самой основы имперского общества — принципов повиновения нижестоящих вышестоящему и скрупулёзного следования своему долгу. Куда разумнее было бы разрядиться в стремительном рывке прочь от врага, чем в яростном выяснении отношений.

— Какими будут дополнительные распоряжения госпожи? — вмешался, почуяв аромат жареного, Измел. Парень опытный, знающий, видимо, сделал те же выводы из ситуации.

— Никаких особенных. Довести до пункта назначения как можно больше бойцов и передать подробный отчёт обо всём случившемся. Желательно с именами предателей из числа офицеров — всеми, какие сможешь припомнить. В Оклии, возможно, тебе удастся соединиться с отрядом, следующим туда под командованием Фахра. Тем лучше. После получения всей информации пусть Фахр действует по собственному усмотрению.

— Слушаю. Будет передано.

— Отправляемся. Отдыхать придётся в седле. Далеко ли до перекрёстка?

— Нет. Полверсты примерно.

— От развилки тебе, Измел, и твоим людям придётся в галоп. И в темпе.

— Понимаю.

— Хорошо… Серт, ты справишься с задачей продержаться в седле от рассвета до заката и большую часть ночи?

— А если скажу «нет», паланкин мне предложишь?

— Нет, привяжу к стремени на чембуре, побежишь за конём своим ходом, — Аштия шутила, но раздражённо. Её тон был похож на окрик, на предупреждение.

— Лучше уж тогда через седло.

— Ты не понимаешь, что выбираешь. Сразу видно неуча. Перекинутым через седло и на галопе ты сдохнешь меньше чем через полдня.

— Неуч неучем, а жить хочется. Уж в этом не сомневайся. Чего спрашивать-то? Если у меня нет выбора, справиться или нет, то справлюсь, конечно.

— Ну, смотри. Помрёшь — не жалуйся.

— Да уж куда там…

Мы снова поднялись в сёдла. Я уже почти свыкся со своей судьбой — напрочь отбить себе всё, что возможно, и заслужить безмолвное неодобрение конька, потому что при неправильной посадке и неправильном поведении в седле на галопе больше страдал он, а не я. Скоро меня напрочь перестал интересовать окружающий нас лес, синее, как глаза любимой, небо, свежий ароматный воздух, которым невозможно было насытиться, надышаться. Усталость вытеснила из моего сознания всё.

Лишь однажды я очнулся, когда дорога, покинув объятия леса, вывернула на открытое пространство, на пригорок, где в лица нам дохнуло простором, таким объёмным, что он казался необозримым. Луг перемежался аккуратными прямоугольниками возделанных полей, что уж там на них росло, разглядеть не получалось, да и мало интересовало, откровенно-то говоря. Желтоватая лента дороги замысловато вилась сперва по опушке леса, а потом с пригорка на пригорок — изрядное расстояние по открытому пространству.

И его, конечно же, нужно миновать на полной скорости, чтоб нас не углядели те, кто скачет следом. Где уж они там могут быть, знает лишь Бог, но вполне вероятно, что уже почти наступают нам на пятки.

Вскорости дорога растеклась на три равновеликие полосы, одна из которых нырнула в сглаженный временем овраг и пропала там, вторая так и шла по открытому пространству, а третья вихляла меж кустов и куполков аккуратных плодовых деревьев. Сады здесь обычно теснились у окраин посёлков, а значит, до ближайшей деревеньки рукой подать.

Над развилкой поднималась деревянная арка с грубыми опорами, но изящной дугой свода. Дорога, по которой мы ехали, именно под нею разбивалась на три полноводных ручья. Такими арками обычно помечали крупные перекрёстки торговых дорог. Где-то в половине случаев сооружения очень быстро теряли верхнюю деталь и становились простым подобием столбов под указатели.

И тут всё прояснилось до предела. Самому крупному отряду, конечно же, предстояло идти по открытому пространству, через луга, сменяющие друг друга за скудной бахромой лесополос. К деревеньке, наверное, свернёт второй по размеру отрядец, нам же с Аштией и остатками войска прямая дорога в овраг. Резоны именно такого распределения сил я понял вмиг, а тут ещё Аштия подкрепила мои соображения жестами. Мы просто разъехались в разные стороны, ничего не обсуждая и не прощаясь.

Отчасти облегчением было вернуться под защиту леса — солнце в этих краях жарило от души, а на нас доспех и под ним подкольчужник-стёганка. В лесу всё-таки проще, вся свежесть прохладного сезона будто бы запуталась в корнях старых, как само время, деревьев, и осталась жить здесь. Ею я дышал полной грудью, отдыхая и успокаиваясь, и чувствовал, что, несмотря на изнеможение, ещё на многое способен. То вынужденное путешествие в нижний демонический мир в обществе Аштии и Ниршава, зримо показало мне, что даже в более жёстких условиях, чем теперь, почти без сна и еды, я остаюсь бойцом. Не хочется рвать жилы, конечно, но уж если надо — значит, надо. Есть ли смысл вообще обсуждать этот вопрос, если речь идёт о нашей жизни?

Через некоторое время Аштия обернулась ко мне.

— Серт, ты ведь ходил в «гармошку» с охотниками. Что скажешь, есть смысл именно по ней добираться до Солор?

— Вот не сказал бы. К тому же тут нужна карта. Или проводник. У нас — ни того, ни другого.

— Там опасно?

— Зачем спрашиваешь? Бывала же.

— Непосредственно в «гармошке» — не бывала.

— Да один хрен. Что полноценный нижний демонический мир, что «гармошка». Единственное радует, что из второго быстрее выбираются.

— Поняла. Значит, нам остаются лесные дороги, без всяких изысков. К Каньону отправится половина нашего отряда. Без меня.

— Снова делишь?