У Ньюмена было такое ощущение, словно он при свете звезд читает важнейшие показания в деле о страшном убийстве.

— А записка? Записка? Где она? — взволнованно спросил он. — Что там было написано?

— Не могу вам сказать, сэр, — ответила миссис Хлебс, — я не сумела ее прочитать, она по-французски.

— Неужели никто не мог вам прочесть?

— Я ни одной живой душе не показывала.

— Так никто ее и не видел?

— Если вы увидите, то будете первым.

Ньюмен обеими руками схватил руку старой служанки и горячо сжал ее.

— Не знаю, как вас благодарить, — вскричал он. — Очень рад, что буду первым. Пусть она принадлежит мне, и никому другому. Вы самая мудрая женщина во всей Европе! А где она, эта записка? — сведения об имеющейся улике будто влили в него новые силы. — Дайте же мне ее!

Миссис Хлебс поднялась не без некоторой величавости.

— Это не так-то просто, сэр, хотите видеть записку, придется подождать.

— Поймите же, я не в состоянии ждать! — взмолился Ньюмен.

— Но я ведь ждала. Ждала все эти долгие годы, — ответила миссис Хлебс.

— Это верно, вы ждали меня. Я этого никогда не забуду. И все же как случилось, что вы не выполнили просьбу маркиза и никому не показали бумагу?

— А кому я могла ее показать? — сокрушенно сказала миссис Хлебс. — Надо же было знать кому. Я много ночей не спала, думала об этом. Когда через шесть месяцев мадемуазель выдавали за гнусного месье де Сентре, я чуть было все не рассказала. Я чувствовала, что обязана что-то сделать с запиской, но очень уж боялась. Сама я не знала, что там написано и к чему все может привести, а посоветоваться мне было не с кем, никому я не решилась довериться. И мне сдавалось, что я окажу плохую услугу моей любимой, доброй мадемуазель, если она узнает, что ее отец очернил и опозорил ее мать. А я считала, что в записке именно это и написано. Я думаю, она предпочла бы быть несчастной в замужестве несчастью такого рода. Ради нее-то и ради моего любимого мистера Валентина я и сидела спокойно. Спокойно! Ох и трудно оно мне давалось, это спокойствие! Вконец меня измучило, я с тех пор совсем стала другая, не такая, как прежде. Но ради своих любимцев держала язык за зубами, и никто до этого часа так и не знает, что я услышала от бедного маркиза.

— Но какие-то подозрения все-таки возникли, — сказал Ньюмен. — Иначе откуда у мистера Валентина появились такие мысли?

— А все из-за этого доктора из Пуатье. Ему случай с маркизом очень не понравился, и он, не стесняясь, дал волю языку. Французы, они приметливые, а он бывал в доме изо дня в день и, думаю, много чего нагляделся, только виду не подавал. Да и, правду сказать, каждый бы диву дался, если бы при нем маркиз, едва взглянув на жену, тут же и умер. Второй-то доктор, из Парижа, был куда привычней ко всякому, и он нашего одергивал. Но все равно до мистера Валентина и мадемуазель что-то дошло. Они знали, что их отец умер как-то необычно. Конечно, им не приходило в голову обвинять свою матушку, ну а я… я вам уже говорила — молчала как гробовая доска. Мистер Валентин, бывало, смотрит на меня, и глаза у него блестят, будто его так и подмывает что-то спросить. Я ужасно боялась, вдруг и впрямь спросит, и всегда старалась скорей отвернуться и заняться своим делом. Я была уверена, что, доведись мне все ему рассказать, он бы потом меня возненавидел, а тогда мне вообще лучше было бы не родиться. Раз я позволила себе большую вольность: подошла к нему и поцеловала, как целовала, когда он был маленьким. «Не надо так печалиться, сэр, — сказала я ему, — поверьте вашей бедной старой Хлебс, такому красивому, блестящему молодому человеку нет причин печалиться». И мне показалось, он понял, понял, что я его отвожу от вопросов, и сам для себя что-то решил. Так мы и ходили — он со своим незаданным вопросом, а я со своей нерассказанной правдой — оба боялись навлечь позор на их дом. И с мадемуазель было так же. Она не знала, что случилось, и не хотела знать. Ну а миледи и мистер Урбан меня ни о чем не спрашивали, у них и причины не было. Я жила тихо, как мышь. Когда я была помоложе, миледи считала меня вертихвосткой, а потом принимала за дуру. Где уж мне было о чем-то догадаться.

— Но вы сказали, доктор из Пуатье не держал язык за зубами? — спросил Ньюмен. — Что ж, никто на его разговоры не обратил внимания?

— Ни о чем таком, сэр, я не слышала. Здесь, во Франции, вы, может, заметили, вечно сплетничают. Наверно, и вслед мадам де Беллегард головами качали. Ну а так-то, что они могли сказать? Маркиз болел, и маркиз умер — все умрем, все там будем. Доктор не мог доказать, что судороги у маркиза начались не просто так. На следующий год доктор вообще отсюда уехал, купил себе место в Бордо, так что если какие слухи и ходили, то тут же и заглохли. И думаю, не очень-то к ним прислушивались. Ведь у миледи такая безупречная репутация.

При этих словах Ньюмен разразился громким неудержимым смехом, миссис Хлебс поднялась с камня, на котором сидела, и двинулась к крепостной стене. Ньюмен помог ей перебраться через пролом и спуститься на тропинку.

— Да уж, репутация у вашей миледи безупречная, ничего не скажешь. То-то будет шуму, когда раскроется, какова ей цена.

Они дошли до открытой площадки перед церковью и там на минуту остановились, глядя друг на друга, словно люди, которых с недавних пор что-то объединило, будто два великосветских заговорщика.

— Но что же, — спросил Ньюмен, — что же все-таки она сделала с мужем, ведь не зарезала же и не отравила?

— Не знаю, сэр. Этого никто не видел.

— Кроме мистера Урбана. Вы же сказали, он шагал по передней. Может, он подглядел в замочную скважину? Хотя вряд ли! Он безмерно доверяет своей матери.

— Сами понимаете, я тоже очень часто думала, как она это сделала, — сказала миссис Хлебс. — Уверена, что она до него не дотрагивалась. Никаких следов насилия на нем не было. Я думаю, дело обстояло так: у него, верно, начался приступ и он попросил свое лекарство, а она, вместо того чтобы дать ему микстуру, пошла и вылила ее у него на глазах. Тогда он понял, что она задумала, и испугался до ужаса, он ведь был совсем слабый и беспомощный. И, наверно, сказал ей: «Вы хотите меня убить», а она ему: «Да, маркиз, хочу», села и впилась в него глазами. Вы же знаете, как она смотрит, сэр, вот взглядом она его и убила. У нее взгляд такой леденящий, от него все вянет, как цветы от мороза.

— Да вы — умнейшая женщина! — сказал Ньюмен. — И проявили большой такт. Вот такая экономка мне и нужна — ваши услуги дорогого стоят.

Они начали спускаться с холма, и миссис Хлебс не произнесла ни слова, пока не очутилась внизу. Ньюмен легко ступал рядом с ней, запрокинув голову и не отрывая глаз от звезд — он уже катил по Млечному Пути на триумфальной колеснице мщения.

— Значит, сэр, вы это серьезно обдумали? — тихо проговорила миссис Хлебс.

— Что вы будете жить у меня? Ну, разумеется. Я готов заботиться о вас до конца ваших дней. В этом доме вам больше оставаться нельзя. Вы сами понимаете, после нашего разговора вы и дня не должны тут жить. Отдадите мне записку и сразу съезжайте.

— Конечно, мне, в мои-то годы, место менять не пристало, — горестно проговорила миссис Хлебс, — но раз вы намерены поставить здесь все вверх дном, я не хотела бы при этом присутствовать.

— Ну, — бодро, как человек, имеющий под рукой большой выбор разных возможностей, сказал Ньюмен, — констеблей я в château вряд ли приведу, если вы это имеете в виду. Что бы мадам де Беллегард ни натворила, боюсь, закон здесь бессилен. Но я даже рад этому — буду вершить суд сам.

— Смелый вы джентльмен, сэр, — пробормотала миссис Хлебс, взглянув на него из-под полей своей большой шляпы.

Ньюмен проводил ее до château. Для трудолюбивых жителей Флерьера уже прозвонил вечерний колокол, и на улице было темно и пусто. Миссис Хлебс пообещала, что записка маркиза будет в руках у Ньюмена через полчаса. Она остереглась входить в главные ворота, и они прошли по тропинке, огибающей стену парка, до калитки, от которой у миссис Хлебс был ключ и через которую можно было войти в château с заднего входа. Договорились, что Ньюмен будет ждать здесь же, у стены, пока она не вернется с вожделенным документом.