Ньюмен и впрямь отклонил приглашение, исходившее из уст самой княгини Болеарской — чрезмерно любознательной дамы польского происхождения, которой его недавно представили, и объяснил, что в этот день обычно обедает у миссис Тристрам; таким образом, сетования хозяйки дома на Йенской авеню, укоряющей его за пренебрежение старой дружбой, слегка искажали истину. Такая позиция была нужна миссис Тристрам, чтобы объяснить легкую уязвленность, которую она частенько испытывала при встречах с Ньюменом, — впрочем, если мое толкование ошибочно, пусть более проницательный наблюдатель, чем я, попробует заменить его лучшим. Столкнув нашего героя в поток и обнаружив, как быстро уносит его течением, миссис Тристрам, по-видимому, не слишком радовалась этой стремительности. Все удалось ей чересчур легко, она сыграла свою партию чрезвычайно умно, и теперь ей хотелось смешать карты. По прошествии определенного времени Ньюмен сообщил ей, что ее приятельница «соответствует его вкусу». Определение не было романтическим, но миссис Тристрам не составило труда понять, что чувство, его породившее, несомненно, таковым было. И действительно, это немногословное заявление было сделано с такой добродушной откровенностью, а подмеченный ею взгляд, который бросил на нее из-под полуприкрытых век Ньюмен, так непроницаем и в то же время доверителен, что она сочла это достаточно красноречивым свидетельством зрелости его чувств, зрелости, с какой ей едва ли приходилось сталкиваться. И хотя Ньюмен, как говорят в таких случаях французы, выполнял лишь то, что она сама ему предложила, его восторги, пусть даже и умеренные, странным образом охлаждали ее восхищение мадам де Сентре, хотя всего два месяца назад она весьма пылко его высказывала. Сейчас она, казалось, была склонна смотреть на мадам де Сентре лишь критически и давала понять, что ни в коей мере не может поручиться, что та является средоточием всех добродетелей.

— Ни одна женщина не может быть столь совершенной, какой она кажется, — говорила миссис Тристрам. — Помните, как Шекспир называл Дездемону — «хитрой венецианкой». А мадам де Сентре — «хитрая парижанка». Конечно, она очаровательная женщина, у нее и в самом деле сотни разных достоинств, но лучше об этом не забывать.

Понимала ли миссис Тристрам, что она просто испытывает ревность к своей подруге с другого берега Сены и что, берясь обеспечить Ньюмена идеальной женой, она излишне положилась на собственную незаинтересованность? Позвольте в этом усомниться! Непостоянную даму с Йенской авеню вечно донимала потребность менять ход своих мыслей. Обладая живым воображением, она временами могла необыкновенно ярко представить себе оборотную сторону того, во что свято верила, и сила воображения оказывалась убедительнее голоса рассудка. Она уставала оттого, что всегда думает как надо, но в этом не было особой беды: в равной степени она быстро уставала думать так, как не надо. Несмотря на эти загадочные причуды, на миссис Тристрам временами находило удивительное прозрение, и она начинала судить справедливо. Одно из таких прозрений случилось, когда Ньюмен сообщил ей, что сделал официальное предложение мадам де Сентре. В нескольких словах он пересказал, что говорил сам, и с мельчайшими подробностями все, что она ему отвечала. Миссис Тристрам слушала затаив дыхание.

— В конечном счете, — заключил Ньюмен, — поздравлять меня не с чем. Это не победа.

— Простите, — возразила миссис Тристрам, — напротив, огромная победа. Огромная победа, что она не заставила вас замолчать после первого же слова и не потребовала, чтобы вы вообще не смели с ней разговаривать.

— Я этого не сознаю, — заметил Ньюмен.

— Конечно, не сознаете! И слава Богу! Помнится, я посоветовала вам действовать самостоятельно и делать то, что найдете нужным. Но я никак не предполагала, что вы опрометью помчитесь к цели. У меня и в мыслях не было, что после пяти-шести утренних визитов вы предложите руку и сердце. И как это вам удалось так быстро ей понравиться? Небось просто сидели, да еще, чего доброго, не слишком прямо, и не сводили с нее глаз. Однако понравились.

— Как говорится, поживем-увидим.

— Нет, понравились. А вот что из этого получится, поживем-увидим. Ведь ей и в голову не могло прийти, что вы ни с того ни с сего предложите ей выйти за вас замуж. Вы даже представить себе не можете, что творилось у нее в душе, пока вы произносили свои речи. Если она все же решится стать вашей женой, этот шаг будут обсуждать со всей строгостью, как у нас любят судить о женщинах. Вы, конечно, уверены, что были ах как милы с ней, и где вам понять, в каком море неизведанных чувств ей пришлось захлебываться, прежде чем она согласилась дослушать вас до конца. Она тонула в этом море, когда стояла вчера перед вами. Подумайте сами, она ответила: «А почему бы и нет?» — на предложение, которое за несколько часов перед тем показалось бы ей совершенно немыслимым. Ее крутило в волнах, а она цеплялась, как за опору, за множество привычных предрассудков и традиций и заглядывала туда, куда прежде ни разу не заглядывала. Когда я думаю об этом, когда я думаю о Клэр де Сентре и обо всем, что она собой олицетворяет, я усматриваю в ее поступке нечто прекрасное. Советуя вам попытать с ней счастья, я, конечно, была о вас высокого мнения и, несмотря на все ваши прегрешения, не изменила его и сейчас. Но должна признаться, я все же до конца не понимаю, что вы собой представляете и как добились, что такая женщина отнеслась к вам подобным образом.

— О, во всем этом, конечно, есть нечто прекрасное, — со смехом повторил ее слова Ньюмен. Услышав их, он испытал глубочайшее удовлетворение. Сам он нисколько не сомневался, что случившееся — прекрасно, но уже считал восхищение, которое вызывала у окружающих мадам де Сентре, дополнением к маячившему впереди счастью обладания подобной женщиной.

Чуть ли не сразу после этого разговора Валентин де Беллегард зашел за своим приятелем, чтобы проводить его на Университетскую улицу и представить остальным членам семьи.

— Впрочем, вы уже представлены, — заявил он. — И о вас начинают говорить. Сестра рассказала о ваших визитах матери — это ведь чистая случайность, что наша мать при них не присутствовала. Я аттестую вас как американца, обладающего несметным состоянием, и как самого лучшего в мире малого, который задался целью найти себе необыкновенную жену.

— Вы полагаете, — спросил Ньюмен, — что мадам де Сентре рассказала матери о нашем последнем разговоре?

— Совершенно уверен, что нет; она ни с кем на этот счет советоваться не станет. А между тем вам пора свести знакомство с остальными членами семьи. О вас известно следующее: вы разбогатели, занимаясь торговлей, вы отличаетесь некоторой эксцентричностью и искренне восхищаетесь нашей дорогой Клэр. Оказалось, моей невестке, которую, помните, вы встретили в гостиной мадам де Сентре, вы, по всей видимости, очень понравились, она сказала, что вы beaucoup de cachet. [78]Поэтому моей матери не терпится вас увидеть.

— Для того, чтобы посмеяться надо мной? — спросил Ньюмен.

— Матушка никогда не смеется. Предупреждаю, если вы ей не понравитесь, не вздумайте добиваться ее расположения шутками.

Этот разговор состоялся вечером, и через полчаса Валентин ввел своего приятеля в дом на Университетской улице, в ту его часть, где Ньюмен еще не бывал, — в салон вдовствующей маркизы де Беллегард. Это была высокая просторная зала с затейливыми и вычурными лепными украшениями, верхняя часть стен и потолок были выкрашены в светло-серый цвет, двери и спинки кресел завешаны выцветшими и тщательно заштопанными драпировками, на полу лежал светлый турецкий ковер, такой мягкий, несмотря на свою древность, что ноги в нем утопали. На ширме из красного шелка висели портреты детей маркизы в десятилетнем возрасте. Комната была освещена ровно настолько, чтобы в ней можно было вести беседу. В разных ее концах на большом расстоянии друг от друга стояло с полдюжины свечей. Возле камина в глубоком кресле сидела старая дама в черном; в другом конце комнаты за фортепьяно, наигрывая бравурный вальс, сидела еще одна особа. В этой последней Ньюмен узнал молодую маркизу де Беллегард.