Впрочем, в виде утешения, можно думать, что этот тип явление наносное, временное. Уже теперь в студенческой среде слышатся (пока еще неясные) голоса против такого тлетворного и мелочного направления учащейся молодежи.

<1895>

Он все лето совершает один и тот же очень короткий рейс от Киева до… «Трухашки» и обратно. Надо отдать ему справедливость: он обладает недюжинными навигаторскими способностями, потому что ухитряется даже на таком микроскопическом расстоянии устроить изредка маленькое «столкновеньице» с конкурентным пароходом или какую-нибудь иную «катастрофочку» увеселительного характера.

Он обыкновенно называет себя «штурманом дальнего плавания». Не верьте ему. Он не был даже и на каботажных курсах, а просто поступил на пароход помощником капитана (вернее сказать кассиром и контролером билетов) и «достукался» всеми правдами и неправдами до капитанского звания. Это не мешает ему, однако, за бутылкой доброго коньяку с увлечением рассказывать о своих приключениях, о стычках с малайскими пиратами, об авариях в Индейском океане, о пребывании в плену у людоедов и о прочих ужасах, от которых у слушателей бегают по спине мурашки. Один очень достоверный свидетель передавал мне, как однажды, в критическую минуту, какой-то из днепровских мореходов обнаружил свои специальные знания и присутствие духа. На пароходе, шедшем от Киева вниз, лопнула рулевая цепь, и его понесло течением прямо на быки Цепного моста. Между пассажирами поднялся страшный переполох. Все суетились, бегали и кричали, объятые ужасом; некоторые собирались уже бросаться в воду…

— «Капитана! Капитана!» раздавались отовсюду испуганные голоса. Но капитан не внимал воплям своих жертв. Он метался взад и вперед по палубе, ломал в отчаянии руки и кричал:

— Оставьте меня! Какой я, к черту, капитан? Я даже и плавать не умею. Спасайся, кто может!

С этими словами доблестный капитан надел на себя единственный, имевшийся на пароходе спасательный пояс и с поразительным спокойствием стал дожидаться крушения парохода…

Более серьезные рейсы совершает днепровский мореход зимою, когда, имея право носить довольно красивую (хотя несколько фантастическую) форму, получая половинное жалованье и ровно ничего не делая, он попадает в свою сферу. Он отдает якоря в «Юге», нагружается в этой бухте, разводит пары и под сильным боковым ветром плывет в «Тулон», заходя по дороге и в другие гавани… Случается нередко, что он, претерпев жестокую «аварию», становится на «мертвый якорь» в ближайшем полицейском участке.

Впрочем, и во время летних рейсов он редко бывает «не под парами».

С публикой он груб, игрив с дамами и побаивается своего лоцмана, который хотя и подчинен ему официально, но на самом деле руководит движением парохода и знает днепровский фарватер гораздо лучше своего капитана. В разговоре с сухопутными людьми любит иногда щегольнуть английским восклицанием, вроде: «all right» или «Goddam». ( «Все в порядке» или «Черт возьми» — англ.).

С внешней стороны днепровский мореход представляет собою рослого, здорового мужчину, на котором красиво лежит коротенькая тужурка с прилепленными к ней со всех сторон якорями. Он всегда к услугам тех дам, которые даже и на таком небольшом расстоянии, как от Киева до Кременчуга, не могут обойтись без флирта. Стоя у рулевого колеса и положив на него руку, он рисуется, принимает пластичные, мужественные позы и с чувством необычайного достоинства кричит, наклоняясь к рупору:

— «Задний ход! Стоп! Полный ход!»

Сурков, Фельман и прочие участники Тарханкутской тарарабумбии несомненно принадлежат к описанному классу мореходов.

Злые языки дали днепровским морякам прозвище «швейцарских моряков».

<1895>

Ее можно встретить на Крещатике, часа в три-четыре пополудни, когда торопливой походкой, с озабоченным видом и с кожаным портфелем «Musique» под мышкой, она возвращается из музыкального училища. «Да, тоже, поди, не легко дается известность этим будущим Патти», — думает, глядя на нее, встречный обыватель.

Артистическая карьера будущей Патти начинается с того, что, при наличности маленького «домашнего» сопрано и небольшого музыкального слуха, она довольно мило мурлыкает в своем кругу: «Si tu m'aimais» и «Biют вiтры», — в тот час между вечерним чаем и партией винта, когда гости более всего щедры на поощрения маленьким «семейным» талантам.

— Манечка, ты бы того… спела бы нам что-нибудь, — говорит благодушный папаша, поглаживая бороду и смеющимися глазами приглашая гостей присоединиться к его просьбе.

— Спой, светик, не стыдись, — вставляет какой-нибудь неисправимый холостяк, знавший Манечку «еще вот такою».

Манечка идет к роялю и без всяких претензий, слабым голоском, с неправильными придыханиями, но не без приятности, поет о том, как «аж деревья гнутся».

— Очень, очень хорошо… прелесть что такое, — одобряют гости, косясь на двери соседней комнаты, где уже раскрыты зеленые столы. — Вы знаете, в наше время голос — это целый капитал. Только ведь учиться да учиться надо. Школа вот что самое главное, а там- почем знать? Может быть… хе-хе-хе… из вас, барышня, будущая Патти выйдет.

Постоянные упоминания о школе, похвалы гостей, рассказы о почестях и баснословных гонорарах, получаемых знаменитыми артистами, в конце концов гипнотизируют будущую Патти, которая, в свою очередь, гипнотизирует нежных, но расчетливых родителей. Ее настоятельные просьбы еще и потому находят отклик в родительских сердцах, что Манечка никак не может пойти в гимназии дальше четвертого класса, а между тем кому не известно, что небогатой девице трудно составить приличную партию, не обладая средним образованием, или трогательною склонностью к хозяйству, или, наконец, каким-нибудь приятным талантом?

— А ведь Манечку бы нужно… того… отправить к профессору, попробовать голос… Кто ее знает, может быть, и в самом деле у нее… того… талант скрывается? — говорит в одно прекрасное утро, пробегая за стаканом чая газету, отец семейства. — Кстати, вот и в газете напечатано, что какой-то вновь прибывший профессор Маккарони «ставит» самые дурные и испорченные голоса… К тому же и дешево. Разве попробовать?

На другой же день будущая Патти пробует у профессора Маккарони голос. Профессор — подозрительная личность в потертом фраке, с плешивой головой, нафабренными усами и чудовищным кадыком — в восторге от голосовых средств Манечки. «Правда, есть небольшие дефекты… слабость средних нот, недостаток школы… ну, и так далее… Но я берусь в два года сделать из вашей дочери звезду русской оперы… Только берегите, mademoiselle, берегите ваш голос».

С этого дня для всех родных и знакомых семейства, заключающего в своих недрах будущую звезду русской оперы, начинается миллион терзаний. Вместо «легонького винтика» и «прохождения по маленькой» на сцену выступают бесконечные разговоры о диафрагме, о постановке голоса, о среднем регистре, о головных нотах, о придыханиях, о носовых и лобных «хоанах» и о тысяче подобных технических предметов. Манечка вызывается к пианино, но она не в духе, она боится злоупотреблять голосом, — ей запретил ее профессор петь по вечерам. Наконец, уступая тайному чувству честолюбия, она, как будто бы нехотя, соглашается и поет что-нибудь из Чайковского или Лишина,

«Черт ее знает, эту школу, — думают гости в то время, как у них от высоких нот будущей Патти бегают по спинам холодных мурашки. — Я, может быть, по своему невежеству и не чувствую, а оно и на самом деле… школа»..

Однако очень скоро будущая Патти остается недовольна уроками профессора Маккарони: и сам профессор неинтересный, и ученики у него какие-то всё подозрительные, и скука страшная на уроках, и никогда не бывает концертных вечеров, С ней охотно соглашается и папаша, давно уже подозревавший в профессоре беглого итальянского каторжника.