- Какой ужас! По-моему это звучит ужасно манерно. Так и хочется скорчить гадкую гримасу, - нахмурилась Виктория.

- И голос немного изменился... Извини, ведь все пугали, что у тебя был шок, ну там, в лавине - я даже хотел приехать в клинику, но... ты ж понимаешь - занятия в Университете... Вот теперь я заявился суда сам, без предупреждения. А то ведь могли и не пустить.

- Тебя - не могли, ведь ты, выходит, самый мой близкий друг детства. А я нуждаюсь сейчас в хороших друзьях, - Виктория осмелела, не следя за своей речью и поведением. Эйфорическая приподнятость от присутствия Жан-Поля отменила все табу. Да разве можно подозревать во враждебности того, кто смотрит на тебя такими глазами!

- Знаешь, Жан-Поль, у меня, действительно, был шок. Но какой-то особенный, - оправилась Виктория. - Такое впечатление, что я родилась заново. С другим зрением, слухом, с другими возможностями воспринимать мир... Когда-то писали о домохозяйке, к которой явилась Дева Мария и она посвятила себя благодеяниям и даже запела в церковном хоре безупречным сопрано... Я теперь тоже заново учусь все делать... Пойдем-ка, я тебе что-то покажу! - И Виктория повела Жан-Поля знакомиться с Шерри. Алиса и Остин несколько раз пытались нарушить их тет-а-тет: что если Жан-Поль почувствует подмену? Но когда они подходили к лужайке, по которой кругами скакала прекрасная всадница, Алиса остановила мужа за руку, показывая на Жан-Поля:

- Не стоит, Остин. Посмотри на него - это не просто близорукость, это огромная, слепая Любовь. Мальчик совершенно безопасен. Жан-Поль переживал одно из самых эстетически-драгоценных мгновений своей жизни - ловкая всадница, прижавшаяся к шее лошади так, что шелковистая медная грива спуталась с золотым каскадом ее волос, неслась над лугом, над кронами деревьев, над зеркальным глянцем моря, растворяясь в солнечном свете, в его могучей благодати и волшебстве.

- Тони, я напишу много стихов о Шерри и об этом вечере, - сказал он, поддержав спрыгивающую с лошади девушку. - О том, как горели на солнце твои волосы... Вначале мне показалось, что ты зря сменила цвет. Но теперь...Жан-Поль дотронулся до лежащей на плече пряди. - Теперь ты стала еще лучше. Виктория отпрянула и покосилась на него почти враждебно. "Нет, это невозможно - он видит не меня. Он видит Тони!"

- Ну что ты? такие глазищи, как у Гамлета, заметившего на стене замки тень отца. Тони, Тони! - позвал Жан-Поль, сжав ее плечи. - Проснись же! Ты куда-то исчезаешь... Вот возьми, я сегодня рано проснулся... и не мог не писать. Стихи, конечно, никуда не годятся, зато честные. - Он протянул Виктории листок из записной книжки. В предрассветном тумане дремали поля. Отдыхала от мук материнских земля. Среди гаснущих звезд ты сияла одна Поцелуем небес на заре рождена. Жан-Поль Дюваль. Сегодня и всегда. ...Поздно вечером с Остину зашла Виктории.

- Я не могу больше, папа. Это все так ужасно! - она расплакалась и Остин, который раз за эти месяцы, выполняя обязанности утешителя дам, потянулся за носовым платком.

- Что случилось, девочка? Он догадался?

- Хуже! Он влюбился. Но не в меня - в Антонию, - она перестала плакать и в порыве самоотречения добавила: - Надо рассказать Жан-Полю правду. Я всего лишь мираж... Я не имею права пользоваться тем, что предназначено другой.

15

- Господи, девочка моя, Карменсита! Наконец-то я добрался до тебя! Шнайдер стоял на коленях у постели Антонии. Темно-зеленая, плотно задернутая штора не пропускает свет полуденного июльского солнца. В скромной комнате стоит запах лекарств, к которому примешивался, начиная побеждать, аромат принесенных Артуром роз. Целая охапка бархатистых темно-пурпурных цветов разбросана по одеялу, свалена на ковре у кровати. Шнайдер измучился, ожидая разрешения навестить Антонию и вот мадам Алиса, вернувшись от дочери, сообщила: "Поезжайте, Артур, Антония ждет вас." "Ждет!" Как он боялся, что Тони сочтет его работу с "дублершей" изменой, отказавшись от его дружбы и защиты... И вот она смотрела ласково и почти весело.

- Не волнуйся, Артур, у меня была лишь маленькая простуда. Йохим здесь всех очень запугал и они чрезмерно пекутся обо мне. Уже три дня носят еду в постель и даже сама матушка зачастила... - она усмехнулась. Впрочем, еда препротивная и матушка тоже.

- Выглядишь ты отлично, а живота еще совсем не видно. - Шнайдер не лукавил, Антония действительно посвежела и вот так, под одеялом казалась совершенно прежней.

- Ну а теперь? - она встала и натянула на животе тонкую рубашку. Каково? Уже лишних пять киллограммов.

- Очаровательный животик. Жаль, что тебе нельзя сниматься на рекламу для будущих мам: после такой агитации деторождаемость в Европе сильно бы возросла.

- А я вот что-то никак не проникнусь пафосом своего бессмысленного подвига. Все вокруг твердят, что постепенно должны пробуждаться материнские инстинкты. У меня же все больше проявляется сознание совершенной глупости... И что ужасно - сделать теперь ничего нельзя - поздно. Антонию все больше угнетала мысль о допущенной ошибке. И чем больше окружающие, а в том числе и родители, умилялись ее положением будущей матери, тем невыносимей казалась взваленная обуза. Нет, увы, это роль не для нее. К тому же ощущение оторванности от мира, заброшенность, одиночество. Хорошо вынашивать живот рядышком с любящим супругом, мечтая о малыше и супружеских радостях. И зная, что ребенок еще крепче соединит тебя с любимым. А где же он, ее любимый? Не горько ли, не обидно до слез, что "женщина-мечта" вожделенная миллионами Тони Браун, ни кем не любима по-настоящему и нет никого, кому бы она желала подарить свое сердце. Воспоминания об Асторе остались где-то на дне памяти, как не слишком интересная не дочитанная книжка. Уорни? Это имя заставило Антонию пылать бессильным негодованием, которое можно было утолить только одним способом - местью. Она изобретала различные варианты мщения, придумывая сюжеты, в финале которых Лиффи оставался поверженным, униженным, раздавленным.... Хорошо бы, если умирая от ее руки, он понял, что делает это с радостью, потому что безумно любит ее. Только ее! Антония чувствовала, что вместе с увеличивающимся животом, в ней растет и крепнет злость, словно зачала она свое дитя от какого-то колченогого фавна. И становилось страшно - ведьмовское клеймо пылало жаром - а вдруг и вправду, она принадлежит потусторонним силам? Антония не выносила присутствия матушки Стефании, сверлящей ее столь пристальным взглядом, будто на лбу девушки проступала печать сатаны. И боялась войти в храм. А если тревожно ухнет колокол или ворвется в церковь холодный ветер, разом загасив все свечи?

- Артур, мне страшно. В этих святых местах меня преследует чувство инородности... Будто я не имею права находиться здесь. Будто и вправду ведьма! Шнайдер расхохотался:

- Ну действительно, ты в горячке. Или эти серые мышки с крестами так тебя обработали? Придется привезти в следующий раз научную литературу, дабы сформировать крепкое атеистическое мировоззрение. Детка, ведьмы существуют для тех, кто их ждет. И Боженька тоже. Приходит, когда его позовут. Так и в Писании сказано. Кому с кем удобнее. Если тебя действительно смущает вопрос формального подданства, давай устроим "визу" в рай... Нужно причаститься, исповедаться, получить отпущение грехов, - и гуляй, Святая Магдалина!

- Ты сам-то когда-нибудь исповедовался? - серьезно посмотрела Антония.

- Два раза. Первый раз совсем мальчишкой, после того, как обвинил себя в гибели Юлии. А второй раз уже в старшем классе гимназии. Совсем за другое дело... Понимаешь, классный наставник застукал всю нашу компанию в школьном дворе за разглядыванием непотребных картинок! Это тогда считалось "порнухой" - кружевное белье и затянутые корсетом груди. Были, правда, и без корсета...

- Это не интересно. Лучше вспомни, что сказал тебе священник в первый раз? - Антония была настроена очень серьезно.

- Я очень хорошо помню: "На все воля Господа нашего, аминь!"