Пластику носа делали уже в Древнем Египте, на что имеются указания в папирусе Эберса, написанного около 3000 лет до нашей эры. А в Древней Индии за 1000 лет до наше эры, как упоминает Суструта в своей книге познания жизни "Аюрведа", проводились операции на лице, причем, для пластики носа использовалась кожа со лба и щек и даже делались попытки сформировать носовые отверстия.

Дело в том, что развитие ринопластики, то есть пластики носа, у древних народов было вызвано вполне бытовым явлением - носов лишались очень многие и в качестве общественного наказания и в результате личной мести. В Индии даже существовали специальные палачи-носорубы, а также исполнявшие их обязанности жрецы низшей касты. Одни рубили, а другие тут же пытались как-то помочь увечным. Тогда и был отработан популярный по сей день прием использование лоскута кожи со лба "на ножке" - то есть поэтапное приживление трансплантата к новому участку, не пересекая поначалу его связи со старым. Лоскуты выкраивались по заранее изготовленной "выкройке" и обычно хорошо приживались к свежим краям "сруба", не отличаясь по цвету. "Индийский способ" получил большое распространение, дойдя до середины ХХ столетия, естественно, в несколько модифицированном виде. Дело в том, что однослойные кожаные лоскуты быстро сморщиваются и нос приобретает весьма непривлекательный вид. Уже древнеиндийские экспериментаторы пробовали практиковать свободную пересадку тканей, то есть без соединительной "ножки". Причем, перед тем, как взять лоскут для носа с ягодицы, поколачивали кожу деревяшкой, чтобы увеличить ее жизнеспособность. Но это были лишь отдельные, малоудачные попытки.

Заметив, что Нелли уселась в позе внимательной ученицы, Йохим приосанился, изображая "доктора Динстлера" и голосом одного из Грацевских профессоров, рассказывающих о размножении вирусов с интригующими интонациями светской хроники, продолжал:

- В таком состоянии лицевая хирургия находилась вплоть до пятнадцатого века, когда сицилийский военный хирург Бранка стал восстанавливать носы, пользуясь свободной пересадкой кожи лба и щек, а его сын, Антоний, начал производить пластику носа, и губ, и ушей, беря кожу с плеча.

Это было время закрытого сектантства и приемы многих ремесел, хранящиеся в тайне, передавались только по наследству. Но в 1597 году в Венеции вышла в свет богато иллюстрированная книга профессора Тальякоцци с подробным изложением и описанием всех этапов операции носа и губ с помощью кожи плеча. Таким образом, лицевая хирургия стала открытой наукой, но несмотря на это, вплоть до начала XIX столетия, занимала весьма скромное место в медицине. И даже расцвет этой области хирургии в начале ХХ века был связан все с теми же двумя методами ринопластики - по "инидйскому" и "итальянскому" образцу.

И вот тут-то лицевой пластике "повезло" - с полей брани Первой мировой войны потянулся нескончаемый поток людей с самыми разнообразными увечьями.

Представляешь этих изуродованных инвалидов, на которых применялась неведомое ранее оружие? Теперь приходилось оперировать редко встречавшиеся в мирной жизни травмы - огромные повреждения челюстей, неба, дефекты губ, век, глаз, устранять аномалии не только мягких, но и твердых тканей. Где-то в середине тридцатых годов в качестве трансплантата твердых тканей стали применять трупный хрящ, затем кость, потом пластмассу... И, собственно... Йохим пожал плечами. - Все!...

- Что значит "все"? - возмутилась Нелли. - Всем известно, что голливудские звездочки далеко не всем обязаны природе.

- Ах, это же совсем другое дело! Что-то можно подправить, "дотянуть" до совершенства. Но переделать - невозможно! Увы, пока, - констатировал явно озабоченный этим обстоятельством Йохим.

- Вот тебе, дорогой, как раз этим и стоит заняться. А что? Сделаешь из меня Одри Хенберн! - Нелли вздернула пальцем кончик носа и вытаращила глаза.

Но "профессор Динстлер" остался серьезен - уж очень прихватила его "за живое" пластическая хирургия.

Изучив литературу, излагавшую историю и современное состояние этой отрасли медицины. Йохим испытал некое чувство интригующей неудовлетворенности - казалось поиск коллег Леже уже вплотную подошел к той двери, за которой откроется принципиально новые возможности.

- Э нет! В том то и дело, молодой человек, что у этой двери топчутся уже не одно столетие настоящие мастера, - охладил Леже новаторский пыл Йохима. - Мы люди, а не Боги. И не стоит притязать на сотворение мира. Совершенствование частностей, отработка деталей, методики, сами по себе очень важны в этом кропотливейшем деле. Взгляните на плоды моих усилий. взять хотя бы знакомую вам мадам Элизабет - вчера я случайно столкнулся с ней в парке - и не узнал! Так по-новому, молодо и привлекательно выглядело это лицо, которое я по крохе "вылепил" сам".

- Увы, профессор, не вылепили, а лишь только починили, - вздохнул Йохим.

Покорный внешним обстоятельством, кротко подчиняющийся чужой воле, он вступил на заколдованную территорию, с удивлением обнаружив, как тяготит, как раздражает его здесь привычное смирение...

Нелли все же вернулась к началу занятий в университет, а оставшийся в одиночестве Йохим погрузился в работу. Сосредоточенно и вдумчиво входил он под руководством Леже в ту область медицины, которая могла дать ему магическую власть. Власть над плотью и небрежной природой, власть художника, к которой он всегда тайно стремился.

10

Для французов Остин Браун был немцем, для немцев - итальянцем, для итальянцев - французом. Но русским он был только с одним человеком - с Александрой Сергеевной Меньшовой.

В 1947 году, получив от Соммерса полный пакет документов, юридически обосновывающих пребывание во Франции г-на Остина Брауна, Остап обнаружил письмо, написанное Зуевым еще в мае сорок пятого, то есть в последние дни его жизни.

"...Римляне не любили глагол "умирать". О том, кто ушел, они говорили "пожил". Не замечая, видимо, в своей гордыне, что отягощают умершего грузом огромной ответственности.

Я - пожил. То есть использовал всю меру отпущенных мне сил и времени. Но могу ли я вздохнуть с удовлетворением? Подведение последних итогов - не радостное занятие. В выигрыше здесь можно оказаться лишь шуллерской уловкой - с помощью вороватого лукавства. Но именно она стоящему на последней ступени кажется особенно постыдной.

Уйти легко, без кучи неоплаченных счетов, можно только в юности, когда душу еще не тяготит ответственность этого "пожил" - долг растраченной жизни...

Помнишь, у Мандельштама:

И прямо от страничек "Альманаха"

От белизны его первостатейной

Спускались вниз, ступенями без страха,

Как в погребок за кружкой Мозельвейна...

Я ухожу со страхом. Со страхом за тех, кого оставил и кому не сумел помочь.

В качестве моего жизненного долга примите это имя и адрес, и когда будет совсем уж невмоготу - воспользуйтесь им. Это свои..."

И вот уже два десятилетия Браун приезжал сюда, на рю Сен Симон в тихий, забытый временем дом, чтобы побыть Остапом - говорить, думать и чувствовать по-русски.

Александра Сергеевна хранила память о России с каким-то маниакальным упорством, боясь не только что-либо изменить в самом доме, усадьбе или обстановке, но бдительно следя за всеми мелочами, сохранившими не просто музейную ценность, а подлинную свою бытовую функциональность. В этом доме грелки, кофеварки, лампы, газетницы, чернильницы, туалетные приборы, всевозможные расчески, флакончики, зеркальца, вывезенные в предреволюционные годы из подмосковного имения Меньшовых, жили своей нормальной, отнюдь не старческой жизнью. Единственной уступкой времени был телевизор, упрятанный, правда, как символ постыдной капитуляции, с глаз долой - в личный кабинет Александры Сергеевны. Здесь она и сидела, не отрывая от экрана растерянного виноватого взгляда, когда в дверях появился Остап.