Владимир Иванович Крук От Аллегро до Аданте *** И это кладбище, однажды... Но в третий раз, в четвертый раз; и каждый похоронен дважды, хотя и не в последний раз. Какой-то странный перекресток: На красный цвет дороги нет. Столетний разумом подросток Ехидно шепчет мне: «Привет». «Здорово, – отвечаю скучно, — Чей прах тут время хоронит?» Могилы выкопаны кучно И плесенью покрыт гранит. И повторяется, однажды... В четвертый раз и в пятый раз; места, где похоронен каждый, хотя и не в последний раз. Пылает красный. Остановка! От перекрестка ста дорог. В глазах столетнего ребенка Есть не стареющий упрек. Могилы – в очередь к исходу, Надгробья – в плесени веков, Дурацкий памятник народу В скрипучей ветхости бех слов. Как красный глаз шального Бога, Как сфетофор с одним глазком, Моя – вдоль кладбища – дорога С присохшим к разуму венком. И повторяется, однажды... И в пятый раз, и в сотый раз, Апрельский поезд, Зной И жажда, И чья-та смерть, Как Божий глас... 28 апреля 2000. Утром, после того, как поезд «Янтарь» ночью переехал женщину, о чем я еще не знал, когда написал это стихотворение. *** Кто то живет в музыке фортепьяно. В мире Моцарта и Чайковского, В торопливом аллегро рояльных струн. Кто то живет в музыке скрипки. В девственном изгибе ее грифа, В длинном всхлипе скрипичной струны. Кто то живет в музыке флейты. В нежном дыхании ее голоса, В свирельной пасторали ее выдоха. Кто то живет в музыке гитары. В цыганской вальяжности ее переборов В романтичности ее голоса. Кто то живет в музыке органа. В мире Баха и Храмов, В космическом многоголосии его труб. Я живу в мире клавесина. В хрустальности его звуков. В ужасной прелести прошлого. Жаль, только, что нет у меня клавесина. *** Снимите шапки перед мавзолеем, В котором прах задумчивый лежит. Лежит спокойно беспокойный Ленин, У стен Кремля великого лежит. Снимите шапки, не спеша войдите И этот труп спокойно разглядите, Чей на портретах радостный оскал. Как долго он Россией торговал! Теперь лежит, нахохлился, как кочет, И над Россией проданной хохочет, И жалок голый черепа овал. И скулы Чингис-хана, не ссыхаясь, Рельефно выступают под глазницы, И все идет толпа к немой гробнице, Чтоб поклонится? Или чтоб понять? Но мертв под желтой кожей мощный череп, И тягостно обычаю поверить, Что мертвых неэтично оскорблять. Его иконы мрачною усмешкой На мир глядят. Люд молится поспешно, Вдыхая сладкий смрад от трупов книг. И – никто, чтоб проколоть гнойник. Снимите шапки. В этом мавзолее Лежит, как идол, равнодушный Ленин. Сквозь узкое окошко виден рот, На вечную усмешку осужденный, И, словно на заклание, народ К нему идет, Свободой угнетенный. *** Погадала... На сердце Стало легче, вроде. Кошка нынче ластиться, Как к плохой погоде. Ты опять за старое, Ты опять гадаешь, Будто все бывалое Заново листаешь. А стихи, как песенка, Грустные и нежные, И слова, как лесенка, В сумерки безбрежные. Пишутся и пишутся, И легко читаются, А тобой услышаться. А, как кровь впитаются. *** Санкт-Петербург лежит в ночи. Ночное требуйте такси, На Черной речке ждет вас Он Под звук скрежещущий ворон. На Черной речке много лет Вас ждет дуэльный пистолет, Вас ждет усталый секундант, Бретер, повеса и педант. Вас ждет молчание ночи – Ночное требуйте такси, – И вмиг туда, где пистолет Вас ждет угрюмо много лет. *** Отойди. Но от этой встречи Отойти невозможно... Ночь Предвещает на Черной речке Обнаженную правду – ложь. Отойди. И спокойным шагом Приближайся к проклятью дня, И в дуэльную сущность разом Окуни горожанина. *** А потом на такси рассветном Ты вернись в тишину квартир, И на листике неприметном Запиши, кто кого убил. *** Расстреляйте меня под утро, Все равно я давно убит, И на речке той неуютно Мое тело в снегу лежит. Воздух утренний очень гулок, Дым из дула... И все – зола. И стоит секундант – придурок, Словно призрак того вчера. А таксисты в двадцатом веке, Тормозят, чтоб тебя вести В это прошлое... Стынут реки, На часах еще без пяти... У кого-то свиданье с дамой, У кого-то свиданий нет, Я прощаюсь сегодня с мамой И беру с собой пистолет. Утро гулкое, снег сыпучий, Невозможно колючий снег, И до носа закутан кучер, И кончается прошлый век. Еду я и мой вальтер старый, В пиджаке на груди лежит, И шофер на такси устало, Про инфляцию все брюзжит. И жужжат фонари на старых, На облупившихся столбах, А ямщик, как шофер усталый, Норовит завернуть в кабак. Секунданты, нахохлив спины, И упрятав носы в пальто, Режут линию в снеге синем, Только это еще не то. То наступит, когда проклятьем Приподнимется пистолет, Чьих-то лиц, чьих-то рук распятье, Тех, которых давно уж нет. Чьих-то слов безобразный шорох, Чей-то стон И удар о снег, И одежды ненужной ворох, И дрожанье замерзших век. А потом, когда тело взгрузят На пролетку И вскач – к врачу, Я куплю у на проспекте водку, И грехи свои залечу. |
