— Гм! — прошептал волк, скаля свои отвратительные, желтые зубы. — Ты хочешь играть, а я хочу тебя сесть!

— За что же? За что?.. — немеющим голосом лепетала Динка, устремляя на него свой скорбный, угасающий взгляд.

— За что? За что? — передразнивая ее, зарычал волк. — Она еще спрашивает!.. еще смеет рассуждать! Ха!..

Раскрылась волчья пасть… Хам! только косточки захрустели… И все это произошло так быстро, неожиданно. Предсмертный крик, вырвавшийся у собачонки, крик боли и отчаяния, безответно замер в тусклой мгле зимней ночи. Волк схватил Динку за горло, утащил в поле и сел…

А старая барыня долго грустила по своей собачке…

В другой раз дело происходило также зимой, ночью, перед рассветом. На востоке узкою полосою едва мерещился тусклый свет. Бледный месяц еще высоко стоял в небе, прячась за дымчатыми облаками и обдавая землю белесоватым сияньем. В этот предутренний час мертвая тишина стояла повсюду — на полях, занесенных снегом, в лесах и перелесках. Ни звука, ни шелеста, ни дуновенья ветерка, — словно все застыло, замерло в каком-то заколдованном сне. Над крышами деревенских изб еще не вился синеватый дымок… словно вымерла, оцепенела на морозе вся эта снежная сторонка.

Волк в то время шатался по опушке леса, рассчитывая накрыть врасплох хоть какого-нибудь несчастного зайца. Понурившись и опустив хвост, бродил он между кустами. Вдруг он видит: по едва проторенной дороге едет мужик на дровнях. На нем — заплатанный полушубок, валенки, большие рукавицы и рваная баранья шапка на голове. Видны у него только заиндевевшая борода, усы и покрасневший от мороза нос, да серые глаза бойко светятся из-под бараньей шапки. За поясом у мужика блестит топор, а в руках — здоровенный арапник. Может быть, он едет в лес за дровами; может быть, пробирается за сеном на пустошь… Его кляча идет шагом по неуезжанной дороге. Собака бежит за дровнями.

Волку не с руки нападать на мужика… Плохи шутки с человеком, который, не говоря ни слова, норовит съездить тебя по башке топором или просто схватиться с тобой по волчьи, грудь с грудью и прямо — за горло. Крепки эти мозолистые, железные руки… Ох, крепки!..

Волк мало интересуется этим проезжающим. Правда, он не бежит от него без оглядки, да и близко к нему не подскакивает… Пробирается волк между кустами и все поглядывает на собаку. Неотступно манит его к себе свежее, живое мясцо. И старается он улучить такую минуту, когда собака поотстанет или отбежит в сторону. Долго волк дожидался, все бежал за кустами, да поглядывал на собачонку и, наконец, дождался… Собака приметила на снегу заячий след и вдруг бросилась в сторону — все дальше да дальше в кусты.

— Медведко! Медведко!.. Вот я тебя… бродяга! — кричал мужик, оглядываясь по сторонам и не видя нигде собачонки.

А волк той порой уже настиг собаку и впился ей зубами прямо в горло.

— Ой, хозяин, голубчик! Пропала моя голова… Серый волк душит меня… — взвизгивала собака, напрасно вырываясь из стиснувших ее лап.

Собака хрипела, задыхаясь и мутною влагой подергивались ее глаза. И слышно было, как мужик надсажался, кричал:

— Медведко! Медведко!

А волк, между тем, уже придушил Медведку, утащил в лес и с голоду съел его почти за раз, даже косточки обглодал…

Так, хотя зимой волку иногда и перепадало живое мясцо, но все-таки в эту пору ему бывало очень скучно, голодно, тоскливо. Вот поэтому он и воет так протяжно, жалобно, сидя ночью где-нибудь на лесной прогалине и смотря на мутное ночное небо и на пустынную лесную чащу, так неприветно чернеющую вокруг него…

И все вокруг — безмолвно, мрачно, угрюмо.

Весною волчьи дела поправляются.

Солнце в полдень начинает все выше и выше подниматься над землей; все теплее и теплее становятся его яркие лучи. Громче чирикают воробьи, перепархивая по изгороди. Тает обледенелый, безобразный «дедушка», сделанный мальчишками из снега, снег исчезает, на полях показываются проталины, в оврагах ручьи бегут, шумят, и особенно явственно в ночном безмолвии слышен шум весенних вод. По утрам жаворонок поет в голубых небесах… Вода уходит, травка начинает зеленеть, деревья опушаются молодою листвой. Первовесенние желтые цветы пестреют в лугах; птички в кустах запевают…

Лошади, коровы и овцы, отощавшие за зиму, тащатся в поле, с наслаждением пощипывая свежую травку. У волка глаза разгораются… Но броситься зря на скотину тоже нельзя, — не зима! ведь теперь везде бродят рабочие люди, с криком бегают повсюду надоедливые, непоседливые ребятишки. «Смотри, брат, в оба!» — говорит про себя волк.

«Теперь такое времечко, что можно отлично поживиться, да можно, пожалуй, и собственной шкурой поплатиться…» И он, «смотря в оба», рыскает туда и сюда, нюхает, озирается, высматривает себе добычу.

Вдали от деревни, на краю поля, он увидал стадо овец, бродивших без пастуха, без призора. «Вот это на руку!» — подумал волк. Он уже облюбовал для себя одну крупную, хорошую овцу и заранее предвкушал то наслаждение, которое она должна была доставить ему.

— Ах, как я люблю свежее мясо! — говорил он про себя, поглядывая на овец и ягнят, мирно щипавших травку. — Особенно с зимы, с зимней-то голодовки… ух! как приятно!..

Слюнки потекли у волка. Разгоревшимися глазами он, казалось, уже издали пожирал овец. Вот он идет, крадется… только один плетень остается между ним и тем полем, где гуляет «живое мясо». Все животные — слабее его — были для волка ходячим «мясом». Он так и звал их…

Во мгновенье ока перемахнул он через плетень и как снег на голову налетел на овец. Овцы, разумеется, тотчас же ошалели, шарахнулись в сторону и пустились от волка врассыпную… толкаются, суются, бегут, куда глаза глядят, то бросятся в одну сторону, то в другую, то летят стремглав, невзвидев свету, сами не зная, куда и зачем летят, то вдруг остановятся, блеют и толкутся на месте, с каким-то глупым любопытством оглядываясь назад, как бы поджидая волка…

Волк схватил намеченную им овцу.

Овца лежала на земле, не шевелясь, и тяжело дышала. Она уже не боролась, не сопротивлялась, но растянулась, как пласт, лишь вся вздрагивая и трепеща от ужаса.

Страх, на нее напавший, казалось, разом обессилил ее и как бы всю ее сковал невидимыми цепями. Она в беспамятстве то смыкала, то опять открывала на мгновенье свои глаза, помутившиеся от ужаса. Рот ее был полураскрыт и дыхание из него вырывалось как-то неровно, с трудом. Когда волк сдавил ей горло, овца с энергией отчаяния хотела было поднять голову, сделала последнее усилие освободиться из волчьих лап, но напрасно! — голова ее в туже минуту бессильно стукнулась о землю…

Вдруг овца чувствует, как острые зубы вонзаются ей в грудь, в горло, и начинают терзать ее тело. С невыразимым ужасом смотрит она на волка, навалившегося на нее. Ей больно, жутко, но она не в силах отвести своих обезумевших очей от этой свирепой морды, забрызганной кровью, ее собственной кровью.

— Волченька! Оставь… Ох, оставь! Пусти меня! — блеет овца прерывающимся голосом. — Пожалей ты меня, бедную… У меня двое ягняток; один пестрый, а другой — беленький. Ведь я сама их кормлю. Они еще маленькие… Как же они сиротами останутся! Ведь их обидят без меня… Ой, волченька! Отпусти, пусти! Пожалей!..

Овца задыхалась от волнения и от жгучей боли в груди и в боку. Алою струйкой текла кровь из укушенных мест, и ее мягкая серая шерсть уже смокла, окрасившись теплою кровью.

— Пожалей! А-а! — зарычал волк, щелкая зубами и наслаждаясь тем страхом, какой он нагонял на свою жертву, наслаждаясь ее мучениями, ее болью, ее тревожным, трепетным блеяньем и боязнью за участь сирот. — Пожалей! — повторил он с усмешкой. — А с чего я буду жалеть тебя, глупая голова? Ты говоришь: после тебя ягнята останутся… Тем лучше! В свое время, когда они подрастут, я их сцапаю. Не минуют моих лап твои ягняточки! Не бойся! Я не оставлю их…