– Да я ж рассказывала, – удивилась мать, – сколько раз. И чем ты слушала? Они все свое привезли – и ковры, и скатерти, и белье постельное… сгрузили с яхты… Скатерти белые, расшитые. И повара своего привезли, и даже котлы и сковородки. Он ходил, нос задирал, колпак белый… Вы тут, говорит, даже рыбу нормально приготовить не можете, а господин герцог любит, чтобы тонкий вкус.
Повара она, похоже, помнила гораздо лучше, чем герцога. Это несколько настораживало, но Элька отмела возможные подозрения.
– А какой он был, герцог?
– Бледный вроде, – неуверенно сказала мать, – желудком маялся. Повар так и велел, чтобы ничего острого и на хорошем масле. И сюда приехал желудок лечить. Воду серную пил… У него была такая кружка серебряная, будто бы голова оленя…
Больше ничего Элька добиться не смогла, зато у нее оставался простор для воображения. Герцог приедет летом пить целебную воду и увидит, как она, Элька, поливает вазоны на галерее, вся такая задумчивая. «Кто эта прекрасная девушка, расцветшая в одночасье?» – спросит тогда герцог, а когда ему скажут, что, мол, дочь такой-то, побледнеет и велит: «Подойди сюда, девочка». Потом возьмет ее твердой рукой за подбородок и посмотрит ей в глаза. «У нее мои глаза!» – скажет он. Дальше Элька еще не решила, заберет ли он ее с собой и ее будет травить и мучить злая мачеха, или оставит здесь и даст ей тайный знак, какую-нибудь брошь или, скажем, кружку в виде головы оленя, чтобы она обратилась к нему, когда будет в крайней нужде. И когда настанет крайняя нужда…
– Что с ней делается, не пойму, – жаловалась мать близняшкам, которых в сезон и за людей не считала, – ходит как сонная муха, на все натыкается, под нос бормочет.
Тайна поселилась внутри у Эльки и приятно грела. Даже насмешки других учеников и язвительные замечания пани Ониклеи она переносила спокойно, потому что они не знали, а она знала. Она даже начала ходить в поселковую библиотеку и читать подшивку журнала «Модная женщина», чтобы знать, как себя вести, если что. И тренировалась держать вилку в левой руке, а ножик в правой – несколько раз, правда, роняла куски на скатерть, но потом наловчилась. Мама несколько раз украдкой щупала ей лоб и тяжело вздыхала, но Элька смотрела высокомерно и загадочно. Точь-в-точь как пани с картинок в «Модной женщине».
А темным зимним вечером Элька услышала плач в море.
Она как раз выносила помои – их выплескивали на задах гостиницы, где уже образовалось пестрое застывшее ледяное озеро. Помои выплескивала не только Элька, и каждая новая ледяная лужа была ближе предыдущей. В общем, Элька ступала осторожно, на цыпочках, чтобы не загреметь вместе с ведром. И услышала плач. Он шел со стороны моря. Тихий-тихий.
Если бы она шла быстро, наверное, и не заметила бы.
Было похоже, что плакал ребенок, – в деревне любили петь жалобные песни о выброшенных после крушения на берег младенчиках, к которым никто не пришел, потому что бедные рыбацкие вдовы принимали их плач за вопли чаек или вскрики ветра. Элька, слушая эти песни, очень переживала и уж точно не хотела такого камня на совести. Она поставила ведро и, оскальзываясь, заспешила к берегу. Каменная насыпь, над которой высилась гостиница, обледенела, и Элька пару раз приложилась задом к холодным булыжникам. Под насыпью лежала полоса темного песка, а ближе к морю – такого же темного льда, разве что в нем отражались крупные страшные звезды, висящие в зеленоватом небе. В этом искрящемся льду было черное пятно. Слишком большое, чтобы обернуться младенчиком.
Она все же подошла, сдерживая дыхание. В кухонном окне кто-то раздернул занавеску, и на лед упал квадрат света.
Тюлень лежал на льду и сопел, выкатив круглые карие глаза, в каждом по крохотному освещенному окошку. Элька подумала, что он нечаянно выбросился на берег и не может уползти обратно в море. То, что тюлени по суше худо-бедно способны передвигаться, от неожиданности не пришло ей в голову.
Секунду она колебалась, потом решила поступить, как подобает благородной пани. Подошла к тюленю и пнула его ногой. Нога была обута в валенок, и пнула тюленя Элька, чтобы откатить к воде. Тюленю было не больно, но обидно, он раскрыл рот с мелкими зубами, гавкнул, точно как собака. И не двинулся с места – Элька разглядела, что тюлень как бы погрузился в лед и теперь со всех сторон прихвачен черной коркой. Корка была черная, потому что на боках тюленя были глубокие порезы.
Тюлень сопел и смотрел на нее круглыми глазами.
– Ох ты, горе мое, – сказала Элька по-взрослому, – и что мне с тобой делать?
Она вытерла нос рукавом и задумалась.
Один раз Элька видела, как рыбаки убивали выброшенного на берег тюленя, и это зрелище ей не понравилось. Она вообще тяжело переживала чужую боль, пускай даже и всякой животины.
– Сичас, – сказала Элька и, загребая валенками, чтобы не поскользнуться, побежала обратно, на пригорок к оставленному ведру.
Ведро с теплыми помоями стояло и дымилось на морозе. Элька взялась за остывшую ручку, зашипела, но осторожно подняла ведро и снесла его вниз, к воде. Здесь, широко размахнувшись, она выплеснула помои под тюленью круглую тушу. Еще раз подтолкнула тюленя ногой, а потом, нагнувшись, обхватила руками и, когда подтаявший лед подался, потащила к воде. Тюлень упирался. По льду тянулся кровавый след. Далеко же он уполз. Ума нет, что возьмешь с твари.
До волнолома было неблизко, идти по льду страшно, и Элька надеялась, что тюлень сообразит и дальше поползет сам.
– Идиотка, – сказал тюлень.
– Сам дурак, – огрызнулась Элька, пыхтя, – опять примерзнешь же!
– На смерть ведь тащишь, – тюлень упирался, помогая себе ластами, – там косатки. Я еле ушел.
Элька вздрогнула и выпустила тюленя, отчего он тяжело плюхнулся на лед. Ей почудились снующие подо льдом темные тени – косатки способны проломить лед ударами головы, это всем известно.
– И чего делать? – спросила она тоненько.
– Тащи обратно, – велел тюлень.
– Убьют же, – честно сказала Элька, – наши мужики и убьют.
– А ты меня спрячь. – Тюлень посмотрел на нее большими карими глазами, и Эльке, несмотря на всю его наглость, сделалось его жалко.
– Найдут. – Элька тем не менее наклонилась, подхватила тюленя под ласты и потащила обратно, каждый миг ожидая, что лед под ногами треснет и в проломе появится гладкая черная голова с острющими зубами.
– Это ненадолго, – успокоил ее тюлень. – Не сегодня завтра косатки на юг уйдут. Рыба уходит, и косатки с ней.
Что рыба уходит, Элька знала. После осеннего солнцестояния рыбаки выходили в море все реже и к декабрю ставили суденышки на прикол, даже если море не замерзало.
Наконец она добрела до песка, чуть присыпанного снегом, и устало распрямила спину. Тюлень лежал на боку и тяжело дышал. Вот же наказание.
В отблесках сверкающих небесных занавесок Элька осмотрелась. Лед на берегу громоздился торосами.
– Лезь сюда, – велела Элька.
– Идиотка, – повторил тюлень, – дура. Как я тут спрячусь, у меня хвост наружу торчать будет! Чайки утром увидят, соберутся, начнут орать…
– Погоди тут, – сказала Элька. – Я скоро.
Купальни смутно белели в сосновой роще. Одно окошко светилось. Самое маленькое, самое подслеповатое, в сторожке у входа.
– Ты чего, дева? – спросил дед. Он был в очках, значит, читал «Уездный вестник» – аэроплан раз в неделю сбрасывал газеты и другую почту и, покружившись, улетал в другие поселки, рассыпанные вдоль побережья. А пан Йожеф, человек культурный, выписывал газеты и потом, прочитанные, отдавал деду.
– Дед, а дед! – Элька искательно заглянула ему в глаза. – Возьми мешок старый, одевайся и пошли, а?
– Куда, коза? – проворчал дед. – Куда ты меня тащишь, на ночь глядя?
Эльке сегодня на ладони было написано всех куда-то тащить.
– Тюлень там, – сказала она шепотом, – раненый.
– Надо же, – равнодушно удивился дед, – давно я их не видел!
– Идем, деда, идем. – Элька подпрыгивала на месте, отчасти от нетерпения, отчасти от холода, она ведь выскочила во двор в валенках на босу ногу, и теперь мороз больно щипал ее за коленки. – А то найдут его.
