Но сейчас Милагрос лежит рядом с другим мужчиной, путешественником, который предлагает ей поездку в трамвае «Желание», типом с податливыми, как вода, руками и костистыми пальцами, которые, стоит ему приблизить их к ней, разжигают и распаляют ее. И сейчас ее прозрачный, как заря, взгляд предвещает ему скорый конец. Скоро шесть вечера, и путешественник, несмотря на августовский жар, надевает куртку и надвигает на лоб фуражку. И когда он хочет ее поцеловать, она не противится, и между ними уже не в первый раз происходит диалог: беззвучный диалог, в котором не произносится ни слова, хотя так многое нужно сказать. Стоя в дверях, Милагрос обнимает путешественника; его ранящие и раненые губы сжимают сигарету. Он обещает Милагрос вернуться; «Я вернусь богатым, — говорит он, — и заберу тебя из этого вонючего борделя». — «Осторожней, путешественник, береги себя». И дверь захлопывается за ним. На лестнице слышны его шаги.

Остается сказать, что по пути на пристань путешественник немного поразвлекся, так как стал свидетелем потасовки, которая задержала его на несколько секунд. Дело было на Тополиной аллее и не стоило бы упоминания, если бы путешественнику не был знаком один из участников, тот, которого звали Фалильо, из Пуэрто, «Не забуду мать родную», починявший быков Осборна и с яйцами величиной со стандартный футбольный мяч. Вторым был наш знакомый по имени Иларио Техедор, торговец Библиями. Так вот пути этих двоих пересеклись. Торговец Библиями бесцельно бродил по Тарифе, а человек с фургончиком, справив свои жеребячьи потребности, стрелой мчался в ближайшую аптеку за средством от вшей. Торговец Библиями, святая невинность, ждал, пока ему принесут портфель с деньгами, и между делом развлекался поисками места, где можно было бы купить сыра. Нигде его не найдя, он свернул на Тополиную аллею, где и повстречал свою злую судьбину. Случайность или причинность,наверняка задал бы риторический вопрос Луисардо. Возможно, и то и другое. Но ответ теперь нас мало волнует. Гораздо больше то, как развивались события.

Хуже всего пришлось Илариньо, который безвольно обмяк под градом ударов, наносимых обеими руками. Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие зубы?Путешественнику не удалось разглядеть его залитого кровью лица, но, по словам корреспондента «Эль Мундо», черепная коробка Илариньо со всего маху вдрызг разбила лобовое стекло фургончика «фольксваген», произведенного во время оно. Это напоминало, писал корреспондент, пиццу, которой изо всех сил запустили в окно. Дело в том, что корреспондент пил виски в «Континентале», поджидая игрока, про которого говорили, что это настоящий феномен, с единственной целью сыграть с ним партийку в чирибито, и что, как он уточнил в своей заметке, он тут же поспешил на шум, чтобы не упустить ни единой подробности, и в результате пришел к выводу, что есть люди, карты которым все время сдает одна и та же счастливая рука. И обычно эта рука наносит прямой справа, писал он, взбадривая свою память виски.

Исходя из всего вышесказанного, мы вполне можем представить себе Илариньо вверх ногами, с размозженной черепной коробкой — этакий навозный жук, которого раздавили, наступив ему на голову, или, скорее, умирающий кит, воткнувшийся в асфальт у всех на глазах. А-а-а-аххх. Что случилось потом, я уже рассказывал. Что тип со шрамом и его спутница приехали в Кабле, где Луисардо жил со своей сестрой и живет по сей день, что они угрожали Милагрос выкинуть ее в окошко, если она не скажет им, где путешественник, и что единственным признанием ее разбитых губ было кровавое молчание. И что, не теряя времени, они запрыгнули в машину, древний-предревний «рено-триана», помчались прямо на пристань и всего чуть-чуть не успели, чтобы покончить с путешественником. Помешала им пробка, возникшая на Тополиной аллее.

Тип со шрамом на минутку вышел из машины и увидел мужика с усищами и в майке, взгромоздившегося на капот фургона-развалюхи. Незнакомец призывал выйти из машин всех водителей, вызывающе размахивая обеими руками, выделывая ими непристойные жесты, начинавшиеся возле рта и кончавшиеся возле ширинки. Тогда пассажиры «рено» решили вернуться и проехать через Хересские ворота, где висит запретительный знак, а потом оставить машину на маленькой площади Танакас, напротив бара Сепильо. И бегом бежать к пристани по самым чопорным улочкам городка, запруженным народом, потому что в этот день статую Святой Покровительницы выносили из часовни, и, как всякий год в эти дни, кажется, что раздирается завеса в храме и все переживают страсти Христовы. И тогда вся Кальсада превращается в разноцветный, благоухающий на все лады праздник, и повсюду раздается лошадиное ржание, свист и звучные шлепки по задницам женщин, которые подходят к статуе Святой Покровительницы с той редкой смесью набожности и любовного пыла, которая составляет часть нашего фольклора. Короче, нашим злодеям пришлось прокладывать себе путь локтями. Они спустились по Кальсаде, и тип со шрамом в религиозном порыве перекрестился на церковь — каменную симфонию тех давних лет, когда у Тарифы еще не было ни возраста, ни названия, чьи мелодичные очертания в тот день празднично вздымались к бурным небесам. И после того как Герцогиня сделала ему выговор: «Эй, братишка, брось дурить», они свернули в сторону «Радио Альварес». А оттуда, раз-два, на улицу, где находится древний винный погребок, а от него — к пристани, на которой и увидели готового отчалить путешественника — рюкзак за спиной и капитанская фуражка, оттенявшая его остроносый профиль. Тогда Герцогиня открыла сумочку и протянула револьвер своему спутнику, который, вытянув руку и прижав к плечу увечную щеку, изобразил сигнал утренней побудки. «Браток, пошел-ка ты к черту со своей музыкой», — вроде бы сказала ему Герцогиня. Но теперь оставим их и приступим к рассказу о четырех обстоятельствах, необходимых, чтобы довести до конца эту историю, в которой я сыграл роль, о которой никогда и не предполагал, потому что именно тогда я появился в Калете.

Я пришел с доской покататься на волнах, когда различил вдали мотоцикл Луисардо. Как я уже говорил, он показался мне еще более раздолбанным, чем обычно, и я подошел, как раз когда раздались выстрелы и крики переполошенных туристов. И я увидел, как тело путешественника превратилось в воплощение боли. Пули смерчем пронеслись в воздухе, жужжа, как осы, и впились ему в спину. И не было там ни Пресветлой Богоматери, ни Богоматери Газобутанской, которые изменили бы их направление. Да еще при попутном ветре. Какое там. И я видел, как тень смерти грозно кружит над путешественником и как он сделал несколько шагов на ватных ногах, весь в лоснистой крови, ловя ртом последние глотки воздуха, для него уже невесомого. Похоже было, словно он не умер, словно кто-то живой притворяется убитым и, хрипло дыша, борется с ветром.

Бывает, что все происходит в мгновение ока. И бывает, что журналисты сражаются за труп и похожи на кошек, повздоривших из-за дохлой крысы. И бывает также, что знатный свинарь Хуан Луис Муньос поправляет шейный платок в горошек перед зеркальцем заднего вида своего «мерседеса», чтобы выглядеть покрасившепо телику. И что следователь, наклонившийся за шляпой, теряет равновесие рядом с ней. И тогда журналисты видят, что волосы у следователя прилипли к голове от пота, стекающего по всему лбу. И искрящиеся фотовспышки преподносят всему миру на тарелочке жареный факт.

Но не будем сбиваться, и, прежде чем рассказать, что случилось со шляпой, со следователем и его потным лбом, расскажу-ка я лучше о произошедшем со слов Луисардо, потому как, будто его кто попросил, Луисардо прямо там же, рядом с еще не остывшим телом путешественника, рассказал мне, что тот ошибся временем, местом и, выражаясь грамматически, образом действия.

Так вот на том берегу все происходит двумя часами раньше, малявка, сказал он мне, смеясь глазами и клокоча слизью в глотке. Поэтому путешественник, прибудь он в Танжер по причинно-следственной связи, внесенной в картографию судьбы, погиб бы в тот же вечер, заверил он меня с самой скверной из своих улыбок. Вспомни, на каких меридианах расположена наша Европа и что уже давно мы отстаем от мавров на два часа летом и на час зимой. И, улыбаясь вконец завравшейся улыбкой, словно уже позабыв о шестистах тысячах песет, словно случайность обусловлена исключительно непредвиденным совпадением времени, Луисардо представляет мне, как было дело.