— Ничего сам не гаскапывай, за эту кагту тебя осыплют золотом, как только ты добегесся до Танжега.
Кишки лезут у него изо рта, и он указывает в сторону другого берега, малявка, в сторону Танжера, Медины, еврейского квартала Бен-Ильдер. Путешественнику слышится «Бенидорм», говорит Луисардо и указывает в ночную тьму пальцем, на котором скромно красуется кольцо размером с рефлектор. Там, где виднеются огни другого берега, малявка, там хозяйка бань хорошо заплатит ему, если он принесет ей карту. Это настоящая акула, которая занимается переправкой иммигрантов. Но все эти подробности он узнает позже. А теперь, хотя путешественник и замешан в кровавую историю, все в ней для него привлекательно, как новый, только что открытый мир. Путешественник крепко хватает сигарный футляр с планом и уходит, рассказывает Луисардо. И продолжает рассказывать, как старикашка остался лежать, устремив взгляд в иные миры и залитый кровью, но с дурацкой улыбкой на пухлых губах, доставшихся ему по наследству от предков. Как говорил пророк его религии Магомет, после смерти нас ожидает рай. И круглая кровать с бесчисленными девственницами, все они обнажены и предлагают плод своей невинности новоприбывшему. И запах свежего гашиша, который проникает в кровь и щекочет внутренности, между тем как аллах сношает тебя сзади, малявка, вставляя тебе в задницу свой обрезанный инструмент. Так-то, малявка, пусть меня за это убьют, но до чего же, черт подери, хочется сменить религию; и Луисардо продолжает рассказывать с характерной смесью раздражения и пинков, которыми он постоянно награждает словарь. Однако глупая улыбка застыла на лице старикашки вовсе не поэтому, малявка, ты ведь знаешь, что когда мы умираем, то становимся еще большей падалью, чем при жизни. Улыбка эта вызвана тем, что несколько минут назад он выпустил яд из своих гениталий, которые стали сморщенными, как чернослив. Помни, малявка, что Рикина чувствовала внутри судорожные сокращения члена и струю спермы, собравшуюся в презервативе, щекотавшем изнутри ее лоно, вспомни также, что Рикина закрыла глаза и шмыгнула носом.
Возвращаясь к путешественнику, можно сказать, что он не видел ничего дальше своего носа или, выражаясь точнее, не хотел видеть, потому что дальше его поджидал ужас и неуверенность. Помнишь, что старикашка картавил, малявка, и Луисардо произносит последние слова покойного: «Бегегись двух людей.»— отзвук этих слов путешественник навсегда сохранит в соли своей памяти, малявка, продолжал рассказывать мне Луисардо, пока мы шли в Мирамар. В Тарифе выключилось электричество, и, хотя луна светила очень ярко, даже самый отчаянный храбрец не чувствовал себя на Налете в полной безопасности. Дела служебные. Жандармы совсем с ног сбились. Сегодня утром пляж был усыпан тюками с гашишем. Море возвращает все, что ему чуждо, малявка, говорил Луисардо. И он отхватил около ста пятидесяти килограммов. Чтобы перевезти их к себе домой, он угнал бетономешалку со стройплощадки на берегу. Жандармы искали след пропавших стапятидесяти килограммов, но прежде всего бетономешалку, которую Луисардо по дешевке загнал в Мелилье. Втихаря мы направились в Мирамар, и там, управляясь с делом, Луисардо продолжал рассказывать. Помнишь, что в Тарифе вырубился свет и, работая от кассетных генераторов, разноцветные лампочки озаряли праздничную ночь, похожие на пузырьки в стакане с газировкой. Поэтому путешественник чувствует себя в безопасности. Пахнет жареным мясом, ароматным вином, потными подмышками и маринованной рыбой. Еще пахнет «хворостом», сладкой анисовой настойкой и кобылой в течке. Луисардо был прирожденным рассказчиком и, как хороший рассказчик, добивался того, что все рассказанное сбывалось. И случилось так, что путешественника пленили огни «Воробушков», словно разноцветные лампочки на тележном колесе придавали празднику какое-то особое очарование. А потом случилось то, про что Луисардо мне никогда не расскажет — как они поцеловались с Милагрос и что, стараясь пополнить свой словарный запас новой лексикой, путешественник спросил, что это еще за глупые ловцы.
Мы были знакомы еще с раннего детства, и довольно скоро я узнал о его страсти верить в невероятное. Но еще труднее было заставить поверить в невероятное всех окружающих и меня первого. Помню один случай, когда мы готовились к первому причастию, подробность, которая так ярко характеризует личность Луисардо, что вполне заслуживает небольшого отступления.
Он отправился к исповеди разодетый в пух и прах, во всем самом лучшем, и прямехонько прошел в церковь на Кальсаде; отутюженные брючки и белая рубашка. Милагрос в ту пору была домашней девушкой, душой и телом преданной брату. Хотя дела сердечные у нее обстояли неважно, потому что Чан Бермудес уже седьмой год сидел за решеткой, с хлебом насущным, как говорится, проблем не было. Милагрос потихоньку тратила денежки, которые припрятал Чан Бермудес. Тощие коровы еще не замаячили на ее пастбищах, и жизнь Милагрос уходила на то, чтобы холить и лелеять брата. Так что в указанный день она уложила завитки его волос с помощью самодельного фиксатуара, изготовленного из воды с сахаром. И вот, чувствуя тяжесть в голове и на голове, Луисардо вошел в церковь и приблизился к исповедальне скорее со страхом, чем со стыдом.
Отец Конрадо, дабы убедиться, насколько далеко простираются его теоретические познания, спросил у Луисардо Символ веры, десять заповедей, историю с сыновьями Ноя и задал несколько вопросов по Евангелию. Луисардо только промычал что-то в ответ Наконец отец Конрадо, скрытый за решеткой исповедальни, спросил его, знает ли он что-нибудь о страстях и смерти Иисуса. Тут-то Луисардо взбрыкнул и опрометью бросился вон из церкви, где я ожидал своей очереди. Сначала я подумал, что с ним приключилось что-то ужасное, потому что глаза у него чуть не выскочили из орбит и он задыхался, свесив язык на сторону. Когда он наконец смог говорить, то посоветовал мне быть поосторожнее с исповедью, так как отец Конрадо якобы раскапывает убийство человека. От слов его веяло такой убежденностью, что я поверил ему, и мы оба бросились бежать по Кальсаде. Иначе говоря, Луисардо обладал умом острым, как бритвенное лезвие, способное разрезать волосок, но который притуплялся, когда надо было произвести вскрытие. Затем, по мере того как мы росли, как ломались наши голоса и мы превращались в неуклюжих подростков, его ум становился все острее, а воображение — безграничным. И точно так же, как в то утро, мы мчались по Кальсаде, словно задницу нам натерли острым перцем, Луисардо заставил бежать путешественника. Тот несся по Граквиа, как будто в задницу ему вставили реактивный двигатель.
Время от времени он приостанавливался, чтобы убедиться, что карта при нем. Не забывай, малявка, что в Мадриде светало, а в этот час солнце — огненный шар и ничто еще не отбрасывает тени. И не забывай, что вокруг старикашки, уже остывшего, собрались Чакон в сопровождении трансвестишки в блондинистом парике и типа со шрамом, на голове у которого по-прежнему волосок к волоску. Он откликается на имя Хинесито и что-то объясняет, стоя перед Чакон. Такие вещи надо рассказывать, ничего не приукрашивая: старикашка, чемоданчик, охотничий нож. Однако Хинесито разговорился, и его, что называется, понесло:
— Первый раз я пырнул его в селезенку — посмотреть, может, расколется и скажет, где он ее прячет. Но ни черта. Тогда я пропорол ему ляжку и напоследок, как учит Библия, влепил две хорошие пощечины, по одной щеке и по другой.
Голос Луисардо стал пронзительным, как у зазывалы из ярмарочного балагана. И тут, малявка, Хинесито поковырялся в зубах, сплюнул и продолжил рассказ о том, как трансвестишка перевернул все вверх дном в чемоданчике, но карты и след простыл, а Хинесито между тем разговорился, расхорохорился.
— Стукнул я его по чемоданчику с барахлом, так что все наружу повывалилось, А потом этот пидор, — он указывает на блондинчика, — потом этот пидор обыскал его с ног до головы. — Блондинчик кивает, словно ему доставляет большое удовольствие, что его называют педерастом. — Но все впустую, ничего там не было.
