— Как в прошлый раз? — усмехался Юра.

— Ничего, теперь умнее будем, не засыплемся.

Вот и все разговоры. А Салкин, он и есть Салкин: не может не встрянуть, даже если не поймет, о чем речь.

— Кто, говоришь, засыпался? Кто-то насвистел на вас, да?

Ребята ухмыляются:

— Ты кидай, кидай.

Но у Салкина уже готова новая история из его бродяжьей жизни. Что он бродяга и тунеядец, выходило из его же россказней.

— В наше время, пацаны, можно засыпаться на чем угодно, — опирается он поудобнее на лопату. — Чо, не так? Вот у меня было. На одном вокзале, гляжу, сидит грузин, а рядом — мешков пятнадцать непонятно с чем. Кацо, говорит, помоги, десять рублей плачу. Мало, говорю, даешь, пятнадцать давай. Пятнадцать плачу! Помоги, кацо, в камер хоронений донести. Ну, я как дурак и таскаю эти чувалы. Перетащили, а тут мильтон подходит: ваши документы. И мне: ваши тоже. Грузин — в крик: какую имеешь правду спрашивать? Пока он орал, я боком, боком — и тягу! Вот я и говорю, пацаны, на чем угодно засыпаться можно. А то еще случай был...

— Ты лопатой больше действуй! — не выдержал Юра.

— Слушай, чо ты как надсмотрщик? — вскипел Салкин. — Ты не хочешь слушать, другие хотят.

Он все же замолкает и начинает елозить лопатой по куче гравия. В общем, получается, что разгрузка идет в четыре с половиной лопаты.

Зубу приходится туго. Слишком часто за последние дни его желудок оказывался пустым. И сейчас он словно мешок порожний. Под конец первой платформы лопата порядком его примучила. Если бы съесть чего-нибудь перед работой, хоть ломоть хлеба, то все, наверно, было бы в порядке.

Когда очищали дно платформы от остатков гравия, движения Зуба стали вялыми. Лопата заметно потяжелела. А ведь это только первая платформа, впереди еще четыре. Зуб был почти уверен, что не выдержит.

— Перекур, — сказал Юра.

— Салкин, — прищурил смеющиеся глаза Миша. — Твое время, трепись теперь сколько душе угодно.

— Ты еще пацан, чтобы подначивать меня, — огрызнулся тот.

— А ты не стесняйся, — усмехнулся Юра. — Трави пар.

Салкин насупился и молчал.

Они улеглись на штабеле занозистых досок, постелив на них рубахи. Салкин возлежал на своем затасканном пальто.

Юра внимательно присмотрелся к Зубу:

— Ты никак побледнел.

Зуб пожал плечами.

Приподнявшись на локте, Миша тоже стал его разглядывать, потом сказал:

— Не поел, наверно. Теперь все смотрели на Зуба.

— Чего молчишь, тезка? Ел?

— Ел... ночью.

Юра помедлил, потом с решительным видом сел на досках.

— Надо всем чего-нибудь порубать. Сбрасываемся по полтиннику.

Он полез в карман, отсчитал рубль с полтиной и потряс монетами.

— Салкин!

— Чо?.. Ага, щас.

Салкин достал из заднего кармана штанов красивый, разрисованный сказочными птицами кошелек, какие бывают у фасонистых дам, и вытряхнул из него монеты. Отсчитал, сколько надо, а остальное ссыпал назад.

— На развод еще осталось,— протянул он монеты.

Зуб готов был сквозь землю провалиться вместе со штабелем досок. Он уже не был бледным. Уши и щёки пылали. Угнув голову, он напряжённо ждал, когда рука протянется к нему. Такого позора он не помнил.

И рука к нему протянулась. Но в ту же секунду опустилась. Вид у Зуба был такой, что его и спрашивать ни о чем не надо. Ни слова не говоря, Юра снова полез в карман. Видя, как забеспокоился его тезка, как открыл рот, не зная еще, что сказать, он бросил:

— Молчи, тезка, свои люди... Миша, у тебя ноги длинные.

— Давай я! — оживился вдруг Салкин.

Он вскочил и быстро натянул пальто. Юра отдал ему деньги.

— Хлеба побольше.

— Да знаю я! Чо хромать учишь, я и на ту и на другую ногу умею.

— Тогда хромай. Пальто зачем надел?

— А я, может, хроник. Мне, может, остужаться нельзя.

Салкин ушел, а ребята заговорили о всяких своих делах, об учебе. Говорят они между собой, но в то же время и Зуба не забывают, вроде как и для него рассказывают. Тот, конечно, чувствовал, что они стараются загладить неловкость, и был им очень благодарен. Вот это, думал он, настоящие ребята, век бы с ними не расставаться.

Длинный Миша оказался веселым и остроумным парнем. Он рассказывал, как однажды наобум пошел сдавать экзамен в техникуме, какую нес ахинею и как его за эту ахинею прогнали с позором, велев подготовиться как следует. Чувствовалось, он рассказывал об этом не первый раз, но всем было смешно.

Из разговоров Зуб понял, что Юра не так давно отслужил в армии, был там сержантом. Он и не удивился этому. Он, может, удивился бы, отслужи Юра рядовым все три года.

Витя стал расспрашивать Зуба, кто он, откуда, и тот мало-помалу рассказал. И получилось это так, словно он рассказывает давным-давно знакомым ребятам, от которых было бы глупо и не по-товарищески что-либо скрывать. Потому что, как Юра сказал, люди они свои.

— Досталось же тебе на орехи, — покачал головой Юра.

Миша подмигнул Зубу:

— Ничего, правда? Деньги получишь, веселее поедешь.

Пришел возбужденный чем-то Салкин. С прибаутками, в которых было мало смысла и много мата, он выложил на доски две буханки хлеба, колбасный сыр, десяток помидоров, пучок лука. Достал из кармана и с подчеркнутой аккуратностью поставил солонку, какие бывают в столовках.

— Спёр?— глянул на него Юра.

— Сама за мной увязалась,— осклабился Салкин.— Я ей: кыш! А она, зараза, бежит и бежит. А чо, пригодится.

Потом он отступил шага на три , сделал руками театральный жест и азартно, с каким-то блатным выговором заорал:

— Ну, деятели, а за это еще раз скинемся! Опля! И выхватил из кармана пальто бутылку водки.

Он стоял с этой бутылкой на вытянутой руке и улыбался так широко, словно сейчас должна грянуть буря аплодисментов.

Аплодисментов, конечно, не было, и лицо Салкина начало вытягиваться в мину недоумения.

— Чо такое, пацаны? Желудки? Язвы?

— Желудки в порядке, — за всех ответил Юра. — Ты ее сам высосешь, когда закруглимся.

— Дак я ж на пятерых покупал! Вы, деятели!

— Мы тебе все дарим.

— А скидываться?

— Откуда?— с наивным видом поинтерсовался Миша.

— Связался я с вами! — скривился Салкин и с ожесточением плюнул под ноги. — Детсад! Кефирчик-молочко вам надо пить! Пацанва...

Он еще бурчал что-то, но ребята уже взялись за еду. Салкин же хмуро откупорил бутылку.

— Работать не сможешь, ухарь! — строго глянул на него Юра.

— Пацан! Я еще тебя переработаю!

И Салкин с таким высокомерием взглянул на ребят, что даже Зуб заулыбался.

— Ты сразу уточняй, чем переработаешь, — попросил Юра. — Если языком, то ты нас всех обскакаешь.

— Детсад, кефирчик-молочко, — презрительно повторил Салкин и, приложившись к бутылке, запрокинул голову.

Нервно задергался кадык на его тощей шее. Миша смотрел на эту процедуру и морщился от сострадания. Юра же и Витя вообще не смотрели. Оторвавшись от бутылки, Салкин тяжело засопел, но сразу закусывать не стал. Сперва он закупорил бутылку и спрятал ее в боковой карман пальто, которое так и не снял. А уж потом потянулся за луком.

— Хрен с вами! — сказал он с набитым ртом. — Пусть мне будет хуже.

— Будет.

— Да? Посмотрим! — повеселевшим вдруг голосом многозначительно сказал Салкин и грызанул кусок сыра. — Посмотрим, кому хуже будет.

Когда его разобрало, он опять начал трепаться о вокзалах, о своих случайных работах в магазинах и прочих заведениях. Было это неинтересно, и все поскучнели.

Юра подсовывал своему тезке пластики сыра, куски хлеба и все повторял: «Ты давай, давай». Когда остался последний помидор, Юра положил его перед Зубом. Но тот решительно запротестовал:

— Я что, больше всех работал?

— Ешь!— грозно рявкнул Юра, а сам заулыбался.

— Жри, жри, пацан, — пьяненько поддакивал Сал-кин. — Жри тут, там не дадут.

Зуб насторожился: где-то он слышал эти слова. Совсем недавно. Он ел помидор и мучительно вспоминал, потому что слова эти были ему когда-то неприятны, даже связаны с чем-то опасным и страшным...