У Зуба перекосило мордаху, слезы щекотно побежали к губам.

— Заткнись, миленький, — с горечью, не грубо сказала Фроська, выдавливая сок из остатка огурца. — Заткнись, апостол чертов.

— Осенний знойный ветерочек,

Зачем ты так дуешь холодно,—

гундосо запел вдруг Стаська, раскачивая над столом свешенную голову. На второй строчке голос его стал какой-то стариковский, надтреснутый, будто навек простуженный.

А Зуба душили слезы жалости к Фроське, к себе, ко всем, кому на свете плохо. И Фроська не унимала его, считая, видимо, что эти, хоть и пьяные, но чистые слезы по праву принадлежат ей. А может, она сама плакала этими Зубовыми слезами, потому что ее загрубелая и затасканная душа давно разучилась это делать. Она плакала его слезами еще и потому, что была женщина, потому что натура ее все же не могла обходиться без слез.

— Гуляй, моя детка, на свободе,

А мы за решеткой все равно, —

подхватили Панька со старухой.

Слезы прошли так же внезапно, как начались. И жуткое безразличие нахлынуло на Зуба. Оно смяло его, сгорбило, сделало маленьким и тщедушным, и даже странно ему показалось, что он еще достает ногами до пола.

Зуб слез со скамьи, доковылял до угла и, кинув бушлат на бурый, сто лет не мытый пол, рухнул на него как подкошенный.

А хибара рыдала дурными голосами, в которые вплелся теперь и Фроськин голос:

— ...Не плачьте, глазки голубые,

Не плачьте, не мучайте меня...

Упав на бушлат, Зуб стремительно полетел в тартарары, кувыркаясь легко и бестелесно. И был этот полет длинным до жути, и чтобы проверить, не летит ли он на самом деле, Зуб больно стукнулся головой о пол. На мгновение полет прервался, а потом его снова понесло, понесло... Слова песни вытягивались в монотонный вой. Наконец все захлестнула чернильная темь. Зуб потерял сознание...

19

Очнулся он от невыносимой тяжести и тишины. Фроська навалилась на грудь расплывшимися телесами и гладила Зуба по голове.

— Тебе плохо, фазанчик? Плохо? — дышала она ему в лицо душным водочным зноем. — Чего ты стонешь, миленький? Поспи еще, поспи. Вишь, желтый какой.

Зуб застонал, с трудом повернулся на бок. И от этого снова стал проваливаться, кувыркаться, делаясь невесомым.

Потом наступило пробуждение. Было оно тяжелым — с чугунной головой, со страшной ломотой во всем теле и пересохшим, шершавым ртом. В хибаре разговаривали Чита и Панька. Но сначала Зуб не воспринимал смысла слов.

Он чуть приоткрыл глаза. Керосиновая лампа на столе сеяла блеклый свет. Чита и Панька сидели друг против друга и ели кашу прямо из чугунка, сдабривая ее матюками, которые сыпались через каждое слово. За окном стояла темень. Значит, проспал Зуб весь день.

— ...С контейнерами они теперь за будкой ставят, — говорил Панька.

— Чего это за будкой?

— Откуда я знаю. Ставят, и все.

— Ладно, нам лучше. Если и сегодня туда поставят, то дело выгорит.

— Кто бомбить будет?

Чита помолчал, громко чавкая, потом ответил:

— Я думаю так: мы со Стаськой стрелков пасем, а ты с Фроськой и этим фраером — шмонать.

Они какое-то время ели молча. Потом Чита глухо и угрожающе сказал:

— Ну, Паня, гляди у меня! Пустит слюни — я и тебя не пожалею.

— Да ладно, — обиженно протянул Панька и швырнул на стол ложку. — Сказано ж было... Куда он теперь денется?

— Куда денется! — передразнил Чита. — Пока он рыло не замазал, глаз чтоб не спускал!

Чита снова громко зачавкал, а Панька, чтобы, видимо, переменить неприятный для него разговор, спросил:

— Куда карга смылась?

— На вокзал пятаки сшибать поковыляла. — Чита помолчал и тихо, так, что Зуб не все разобрал, добавил: — Пусть, ведьма, сшибает... нам сгодятся...

Панька в ответ зловеще хохотнул, а Зуб вспомнил, как Чита стоял на крышке подполья и, ухмыляясь, говорил, что грешница зажилась.

От страшной догадки его кинуло в пот: хотят убить. Выждут время, и старухи не станет. Как же сообщить, как дать весть милиции?..

Чита отпихнул от себя чугунок, вздохнул и сказал с задумчивой мечтательностью:

— Обрыдло мне, Панечка, в этих дурацких Лисках. Разворота тут нету. В большой город, Панечка, хочу.

— В большом городе — лафа, — согласился Панька. — Помню, в Таганроге...

«Главное — вида не подавать, — решил про себяЗуб. — А то живым отсюда не выберешься. Пойду с ними, а там выберу момент, и поминай как звали».

— ...В Таганроге лафа была. В Харькове тоже правильно шмонали, пока не накрыли в малине.

— Дундуков всегда накрывают.

— Чо дундуков! Ты ж не знаешь, как дело было. Вошли Стаська и Фроська.

— Вы все обжираетесь? — громко сказала Фроська. — А чего это фазанчик до сих пор дрыхнет? Опоили мальчика, гады!

— Фраер! — позвал Чита, но Зуб не пошевелился. — Стаська, ну-ка!

Стаська с готовностью шагнул в угол, и Зубу в бок впился его тупой ботинок. На несколько секунд перехватило дыхание. Зуб открыл глаза, делая вид, что не понимает, где он и что с ним. А в душе у него накипала злость на всю эту шваль, особенно на вареного Стаську. Прямо руки зачесались смазать ему по сонной физиономии. Так бесцеремонно и безнаказанно Зуба еще никто не бил, да еще ботинком.

— Пить надо меньше, сосунок! — гоготнул Панька. — Вставай, пожри, что осталось.

Пошатываясь, Зуб поднялся с полу. Он в эти минуты не чувствовал никакого страха перед Читой и его шантрапой. Страх вытеснила злость. И если бы Стаська не отошел в другой угол хибары, он, наверно, врезал бы ему от всей души.

Чита подмигнул Зубу:

— Что снилось, фраерок? Давай, наверни пшёнки да на дело надо идти. — Он прищурился и спросил с угрожающей ухмылкой: — А может, не желаешь? Так ты сразу скажи, не стесняйся. Люди свои, обмозгуем полюбовно... как тебе потроха проветрить.

При этих словах Чита молниеносно махнул рукой, и у ног Зуба в пол воткнулся неизвестно откуда взявшийся нож.

— Ну чего ребенка пугаешь, Чита? — нерешительно завозмущалась Фроська. — Не бойся, фазанчик, это он так...

А Зуб и не боялся. Может, спросонья, а может, от нахлынувшей на него решительности, но он даже не вздрогнул. Несколько секунд он в задумчивости смотрел на нож. Потом наклонился, выдернул его из половицы и потрогал лезвие.

— Острый, острый, — заверил Чита и гоготнул. — Будь спокоен.

В детдоме Зуб искромсал все доски в дальнем углу забора — учился метать нож. Рука должна хорошо помнить бросок.

Неожиданно для самого себя он коротко размахнулся. Нож сверкнул над столом и со звуком «вау-у» глубоко ушел в дощатую стену хибары.

Панька удивленно присвистнул. Фроська ахнула:

— Ой, фазанчик!

Стаська, кажется, никогда ни на что не реагировал. Он тупо смотрел на происходящее, и руки у него висели как привязанные. Чита же на нож даже не взглянул, а сразу сказал деловым тоном:

— Понял, фраерок, вопросов не имею. Значит, ты это... по-быстрому порубай, и мы пилим на станцию. Панька! Чо шары выкатил? Дай рассолу человеку! Фраерок, а может, ты того, опохмелишься?

Зуб с отвращением замотал головой. Для него было противным одно упоминание о выпивке. Голова еще кружилась, внутри было пусто. Казалось, при каждом выдохе живот прилипает к пояснице. Во рту гадко до пошлости.

Панька не посмел ослушаться Читу. Он неторопливо черпнул из какой-то кастрюли кружкой и поставил ее на стол.

— Это у него случайно, — сказал он с кривой усмешкой.

Удивляясь собственной смелости, Зуб решительно и даже грубо потребовал:

— Дай нож!

Панька поколебался, раздумывая, не дать ли ему сразу по физиономии. Но Чита... Натянуто ухмыльнувшись, он выдернул из стены нож и протянул Зубу. Тот пил рассол — крепкий, вонючий — и не взял нож, пока не опорожнил кружку. А Панька ждал, хоть у него и кипело внутри. И Зубу очень нравилось, что он стоит и терпеливо ждет с протянутым ножом.

«Хватит с вами чикаться», — подумал он, как говаривал мастер Ноль Нолич.