– Вы можете приходить к нам, – сказала Адель. – Вы знаете, что у нас отдельные апартаменты и отдельный вход. Артур так любит вас. Он скоро совсем будет вашим товарищем. Императрица хочет определить его к вам в лейб – регимент.

– Передайте вашему брату, – ответил Арсений Кириллович, – что я тоже люблю его и что все мы будем рады такому товарищу.

Милое, дружеское внимание девушек было отрадно Арсению Кирилловичу, и, сидя в караульной, слабо освещенной зале, он невольно вспоминал и печально – нежное лицо Юлианы, и оживленное личико Адели. Он смутно угадывал чувства, волновавшие Юлиану, но тут же в его душе вставало другое, прекрасное лицо с томным взглядом неотразимых черных глаз, и его сердце снова болело тоской, ревностью, сомнениями.

«Да, мне надо было беречься черных глаз!» – со злобой и тоской думал он, и словно раздражение поднималось в его душе против Бриссака. Он сказал меньше, чем знал!..

Дежурный по караулам Алеша Макшеев поздно ночью объезжал заставы, Сидя в маленьких санках, с конным вестовым за ним, плотно завернувшись в меховой плащ, он ругал в душе все и всех. И мороз, и ветер, и фельдмаршала Михаила Михайловича, назначившего его в наряд, и графа Матвеева, у которого за вином и картами он провел всю ночь, не смыкая глаз, и свою службу.

«Дьяволы, – думал он, не относя ни к кому в особенности этого лестного титула. – Тут и абшида не получишь! Велика честь, что дворянин, – так и служи! Мудрит Верховный совет; что бы этим господам дать нам волю: хочешь – служи, хочешь – нет. Ей – ей, завтра же взял бы полный абшид – и гайда к отцу! Надоели, черти! Не служба, а прямо регервигские крепостные работы. Хоть бы раз дали, анафемы, выспаться!..»

Он плотнее закутался в плащ и торопил своего возницу. Действительно, было холодно, дул пронзительный ветер. На улицах было темно.

Алеша подъехал к Тверской заставе. В караульном доме горели огни. Казалось тепло и уютно.

«Баста, – подумал Алеша. – Последняя застава. Не может быть, чтобы у порядочного сержанта не нашлось чего выпить! Выпью и тут же завалюсь спать».

У всех застав, по распоряжению фельдмаршала, стояли офицерские караулы.

Макшеев не ошибся. Караульным офицером оказался сержант Преображенского полка Федя Толбузин, как все гвардейские офицеры, приятель Алеши.

Толбузин сидел за столом и грустно в одиночестве осушал стоявшую перед ним пузатую бутылку с гданьской водкой. Он радостно бросился навстречу Алеше.

– Ну, черт, давай выпить, закоченел, – вместо приветствия произнес Алеша.

– Еще бы, – весело ответил Толбузин. – Тебя как раз и не хватало.

Алеша сбросил на скамейку свой плащ.

– Экая собачья служба, – произнес ой, выпивая стаканчик.

– Да, радоваться нечему, – ответил Толбузин, вновь наполняя стаканчики. – Что, кончил объезд? – спросил он.

– Кончил, – ответил Алеша. – Ну их к дьяволу!..

– Ну, и ладно, – сказал Толбузин. – Перекинемся в кости, а?

И он полез в свою походную сумку.

– Вижу, брат, ты человек запасливый, как и надлежит настоящему офицеру, – ответил Алеша. – Только дудки. Наигрался. Спать к тебе приехал.

– Эк ты какой! – с разочарованием произнес Толбузин.

– Всю ночь глаз не сомкнул у Федьки Матвеева, – продолжал Макшеев. – Всё в карты играли. Будь они прокляты!

Он улегся на койку Толбузина и покрылся своим плащом.

– А ты, брат, можешь примоститься и на скамье, – смеясь, сказал он. – Знай наших, почитай начальство.

– Ах ты, леший, леший, – качая головой, проговорил Толбузин. – Ну, да ладно, спи.

– То‑то же, – отозвался из‑под плаща Алеша.

Не прошло и нескольких минут, как раздался его храп.

Толбузин вздохнул, вынул из сумки серебряный стаканчик и кости и начал играть сам с собой. Играл он довольно долго и так увлекся игрой, что не заметил вошедшего унтер – офицера.

– Федор Александрович, – произнес унтер – офицер. – Выйти надо, едут.

– А, – очнулся Толбузин. – Это ты, Ваня.

Ваня тоже был дворянин, приятель Толбузина, и со дня на день ожидал производства в сержанты.

– Кого еще несет нелегкая! – с досадой продолжал Толбузин.

– А дьявол их знает, – ответил Ваня. – Кареты, кибитки да подводы с людьми.

– Поди‑ка, Ваня, да возьми у них паспорта, – сказал Толбузин.

Ваня вышел. Через несколько минут он вернулся в сопровождении высокого старика в богатой шубе. Толбузин встал. Старик вежливо поклонился ему и, подавая бумагу, что‑то заговорил по – немецки.

«Лопочи, лопочи, – с тоской подумал Толбузин. – Ни слов твоих, ни чертовых бумаг все едино не пойму!»

Однако он любезно улыбнулся и знаком попросил старика сесть.

«Надо, однако, разбудить Алешку, тот разберет», – решил он.

– Алеша, вставай! – крикнул он, сдергивая с Макшеева плащ.

Алеша вскочил, протирая глаза.

– Разве уж утро? Вот те и выспался.

Толбузин объяснил ему, в чем дела.

Старик привстал и снова поклонился. Макшеев живот пришел в себя и, ответив учтивым поклоном, взял в руки бумаги. Это были немецкие паспорта, выданные в Митаве. Он внимательно рассмотрел бумаги и из них увидел, что путешественниками были барон Оттомар – Густав Левенвольде и граф Кройц со слугами.

Макшеев обратился к старику с просьбой сообщить, для какой цели они едут. Старик сказал, что они едут к императрице, в качестве депутатов от лифляндских ландратов, поздравить императрицу с восшествием на престол и ходатайствовать перед ней о сохранении лифляндских привилегий. Вглядевшись попристальнее в лицо молодого офицера, старик сказал:

– Я имел честь уже видеть вас в составе депутации, привезшей императрице весть об ее избрании.

Макшеев сразу вспомнил. Он улыбнулся и, протягивая руку, произнес:

– Как же, как же, я хорошо помню вас, барон, помню и графа Кройца. Но скажите, кто этот Левенвольде, что едет с вами? При дворе императрицы есть обер – гофмаршал Левенвольде. Он не родственник?

– Он брат графа Рейнгольда, – ответил барон. – Бывший камер – юнкер двора герцогини Курляндской и один из знатнейших ландратов. Он хотел воспользоваться случаем повидаться с единственным братом, с которым он не виделся уже много лет.

Какое‑то смутное подозрение шевельнулось в душе Макшеева. Трое бывших приближенных Анны едут к ней. Он знал, что она обещалась не брать с собой своих придворных чужестранцев. Но вместе с тем они ехали в качестве депутатов. Имел ли он право не пропустить их?

– А скажите, – вдруг спросил он, – где этот, как его, приближенный императрицы камер – юнкер… да – Бирон?

Словно тревога отразилась на лице барона, но он сейчас же спокойно ответил:

– Мы не имеем о нем никаких сведений, господин офицер.

Макшеев колебался недолго.

«Я пропущу их, – решил он, – и завтра утром доложу об этом фельдмаршалу».

– Хорошо, – громко сказал он. – Вы можете въехать в Москву, барон. Где вы остановитесь?

Оттомар казался смущенным.

– С нами едет человек, который хорошо знает Москву и обещал нас устроить…

– А, – произнес Макшеев и, обращаясь к Толбузину, добавил: – Пропусти их, Федя, да пошли непременно за ними моего вестового. Пусть доглядит, куда они поедут.

– Вы свободны, барон, счастливого пути.

Барон поблагодарил, поклонился обоим офицерам и вышел.

– Кто это? – спросил Толбузин.

Макшеев объяснил ему.

– Да, – заметил Толбузин, – скоро, кажется, сюда переселятся все ее немцы.

– Не полагаю, чтобы и этих долго потерпели на Москве, – ответил Алеша. – Сон они разогнали – это правда. Перекинемся‑ка в кости, Федя!

Прижавшись в самый угол возка, укутанный в простой овчинный тулуп, сидел Бирон. Он держал на коленях хорошо укутанного, крепко спящего Карлушу. Рядом с ним дремал Петр, а против, тоже в овчинном тулупе, сидела Бенигна с трехлетней Гедвигой на руках. Девочка тоже спала.

Бирон весь дрожал мелкой дрожью. Ему показались веком те полчаса, что они стояли у заставы. Бенигна слышала, как изредка стучали зубы Бирона. Если бы было светло, она увидела бы бледное, искаженное страхом лицо мужа.