— Страсть-то какая! Ровно не можем мы без кровушки людской, теплой, года пережить. Все нас на нее тянет, тянет. Государь — чем он не добр тем же дьякам был? Ведь ничем не тревожил, одни награды раздавал.
— А человеку всегда мало. Чем больше получит, тем больше захочет. Народ на площади как тело дьяково увидал, шум поднял. Государь и повелел боярину Басманову на крыльцо выйти узнать, что за беспокойство такое. Вышел боярин да тут же и возвернулся. Мол, требует тебя, государь, народ. Слух прошел, что бояре на тебя напали, заговор против тебя составили. Государь на первых порах к окошку подошел, а в него из ружей и начали стрелять.
— Народ?
— Зачем народ? Тут заговорщики повсюду своих людей понаставили. Случая ждали: раз у дьяка не вышло, так чтоб другим способом государя, но непременно порешить. Басманов-то и отговорил государя на крыльцо выходить. Дело нечистое, сразу понял.
— Поздно за ум взялся.
— Верно, поздно. Да только и людишки в Кремль сбежались по набату, ничего не зная, не ведая. Боярин и решил все сам им объяснить, толпу-то поуспокоить. Подумал, видно, разберутся — разойдутся. Ан не тут-то было. Как толпа стала его слушать, перестала галдеть, Татищев Басманова в спину кинжалом и порешил.
— И Басманова! Господи, Господи, за что так люто наказуешь землю нашу? Почему не пошлешь нам мира и в человецех благоволения? Захлебываемся ведь, захлебываемся в собственной кровушке, сколько я ее за свой бабий век перевидала — страх подумать.
— Погоди, погоди голосить, государыня. Дальше еще хуже стало. Скинули заговорщики Басманова на площадь. Еще жив был, дергался. На мостовой его добили кто чем мог.
— И ты все видел, Сеня? Ты видел?
— Видел, государыня-сестрица. И как государь спастися пытался. Сказывали, потайными ходами из своего дворца в каменные палаты на взрубе перебрался. А оттуда одна дорога — в окно.
— Ох, батюшки, ведь высоко-то там как, страсть!
— Вот тут-то и подвернулась нога у государя. Уж на что, казалось, ловок, а тут… замертво на землю упал. Очнулся — нога не ходит. Поначалу вроде посчастливилось ему — к украинским стрельцам попал; они его в ближайшие хоромы унесли да укрыли. Отстреливаться пытались. Да нешто против заговорщиков устоишь! У Василия Ивановича все всегда продумано. На том Шуйские и стоят. Сам-то Василий Иванович в сторонке держался, а Голицыны — те уж всласть поглумились. Платье царское с Дмитрия Ивановича содрали. Пинать ногами стали, да так, чтобы народ не видел. Известно, народ бы за государя встал.
— Господи, и еще позорище такое! Мука такая!
— Народа-то они испугались и заторопились. Купца Мыльника под руку подтолкнули. Как государь ни просил, чтобы с матерью ему повидаться…
— Меня видеть хотел… у меня защиты искал…
— Чтобы на Лобное место его снесли, с народом бы поговорить. Не дозволили. Благословиться просил. Как просил! Купец Мыльник и заорал: мол, дам тебе сейчас благословение. Да с этими словами и разрядил в него ружье.
— Отмучился государь…
— Кабы! Не насмерть государя убил. Тут уж все принялись в него стрелять, саблями рубить.
— Матушка-государыня, никак опять в ворота ломятся. Сестра Евлалия из окошка увидела: тело окровавленное по земле приволокли, тебя, матушка, требуют. Тебя!
Их (царя Дмитрия Ивановича и Басманова) раздели донага… привязали веревку из мочалы, вытащили обоих из Кремля через Иерусалимские ворота (Фроловские, позднее — Спасские) и оставили их лежать посреди базара (на Красной площади) около лавок. Затем туда были принесены стол и скамья, царя положили на стол, а Басманова поперек на скамью перед столом, так что ноги царя лежали на груди Басманова.
Из Кремля приехал боярин с маской и волынкой, маску положил он царю на живот у стыдного места, а дуду от волынки воткнул ему в рот, положив ему меха на грудь, и сказал: «Ты, сукин сын и обманщик земли нашей, достаточно долго заставлял нас свистеть для тебя, посвисти же теперь и ты для нас». Другие бояре и купцы, которые пришли посмотреть на него, били по трупу кнутами.»
Конрад Буссов. «Московская хроника 1584–1613 годов»
И одному только Богу ведомо, откуда вдруг пошел по стране новый слух и распространилась молва, что Димитрий, которого считали убитым в Москве, еще жив, да и многие тому твердо верили, также некоторые и в самой Москве. И все, взятые в плен, неприятели и мятежники, коих каждодневно приводили пленными в Москву и претягостным образом топили сотнями, как виновных, так и невиновных, и они до последнего издыхания уверяли, что Димитрий еще жив и снова выступил в поход. Одним словом, совершилось новое чудо: Димитрий второй раз восстал из мертвых, и никто не знал, что о том сказать и подумать, но все наполовину помутились разумом.
Те, которые верили тому, что он еще жив, и были как между мятежниками, так и в Москве, приводили в пользу того следующие доказательства:
Во-первых, говорили, что тот, кто три дня лежал нагой на площади и кого принимали за Димитрия, до того был покрыт пылью и ранами и так растерзан, что его невозможно было узнать.
Во-вторых, говорили, что тот, кого умертвили вместо Димитрия, имел длинные волосы, тогда как царь незадолго до того велел их срезать перед самой свадьбой.
В-третьих, говорили, что у того, кто лежал убитым на позорение перед всем светом, не было бородавки у носа, которую имел Димитрий, а также знака на левой стороне груди, меж тем как его (Димитрия) собственный секретарь Бучиньский уверял, что у него знак на левой стороне груди, и он (Бучиньский), будучи с ним в бане, этот знак видел.
В-четвертых, говорили, что пальцы на ногах убитого были весьма нечисты и ногти слишком длинны, более схожи с пальцами мужика, нежели царя.
В-пятых, говорили, что когда его убивали или умерщвляли, он кричал, что он не Димитрий, и говорили, что то был ткач-камчатник, вывезенный царицею Сандомирскою из Польши, и он был весьма схож с царем, и этому ткачу в то утро, когда должно было совершиться убийство, назначили в царском платье лечь на царскую постель или по крайности прохаживаться в царском покое, ибо Димитрий, говорили, бежал; и камчатник ничего не ведал о таких вещах и полагал, что то какая-нибудь шутка, или то бьются об заклад, или то маскарад, и потому когда заговорщики подступили к нему с оружием, чтобы убить его, он вскричал: «Я не Димитрий, я не Димитрий»; того ради заговорщики и бояре тем более стали разить его, говоря, он сам теперь повинился, что он не Димитрий и не законный наследник престола, а расстрига, и убили его, страшась, что он убежит.
В-шестых, еще говорили, что у заговорщиков было много причин сжечь труп Димитрия, чтобы его более не видели, и говорили, что его надлежало забальзамировать, чтобы он был в наличности в случае нужды показать его и сравнить с портретом, и еще, говорили, что народ приносит страшные клятвы и умирает, убежденный в том, что Димитрий жив, стоя на том, претерпевают различные пытки и мучения, и многие люди уверяют, что будто бы видели его с тем самым скипетром и короною, с какими видели его в Москве, корона и скипетр были похищены из Москвы во время первого волнения, также три или четыре лошади царские…
Исаак Масса Краткое известие о Московии в начале XVII в.»
Во дворе у Ивана Ивановича Шуйского-Пуговки тишина. Ворота на запоре. Если какие люди и проскользнут вечерним временем в дубовую калитку, ни одна петля не заскрипит, кольцо не стукнет. Собаки и те вроде как затаились — иной раз взбрехнут да тут же и замолкнут.
Василий Иванович тоже к брату предпочел уйти из Кремля: больно крутая каша в Кремле заварилась. Хоть лишний раз к бунтовщикам боярин и остерегался подойти, все больше Голицына науськивал, никогда не известно, что народ выкрикнет, на кого гнев общий обернется.
Иван Иванович руки потирает: больно складно да быстро все получилось. Такого и во сне не приснится. Наездников польских да литовских полон город. В Кремле от стрельцов продыху нет, ан снесли Дмитрия с трона, никто и одуматься не успел. Хорошо, что разом прикончили.
