Теофила снова пискнула: «Ясновельможный пан, никак не велено без доклада». — «Вот мы с тобой вместе и доложимся ее королевскому величеству».
— Вот и остался нам один день пути, ваше королевское величество. Всего-то один день до вашего престола, до вашей столицы!
— Отец…
— Что — отец?
— Ты слыхал, место царицыно во дворце московском уже занято.
— О чем говоришь, Марыню?
— Любовница там у московского царя.
— Грех да беда у кого ни живет. Дворец тут ни при чем.
— При чем, ясновельможный отец, еще как при чем. Царь Дмитрий полюбовницу свою во дворце держит, за стол царский что ни день сажает. Ночей своих с ней не кроет.
— А что не говорил я тебе, королевское твое величество, не надо было столько времени с рухлядью своей возиться? Парижскими да итальянскими портными головы всем морочить. То у нее одно платье не готово, то туалет большого выхода не к лицу получился! Заждался царь — без бабы и царю никак нельзя.
— Что отец говорит? А король Зигмунт? Наш нынешний польский король? Сам в грех не впадает и другим не дает. Семью выше всего на свете ценит.
— Нашла с кем сравнить! Да если Зигмунт раз в год к королеве в спальню прибудет, во все колокола звонить надо — чудо какое свершилось!
— Господь с ним, с королем! Что делать-то теперь? Что делать?
— Как что?
— Не в Москву же на позорище такое ехать.
— Не в Москву? А тогда куда же? Куда прикажешь, с войском да с придворными всеми ворочаться?
— Домой.
— Домой?! Это что для тебя теперь дом-то? Обвенчана ты с царем Московским. Деньги я получил под поход московский. От них не сегодня-завтра и следа не останется. Возвращаться на что? Долг платить — из чего? Ты что, не знаешь, все остатки своих средств я в дело это твое вложил. По миру теперь нам с матерью идти или как иначе придумаешь? Думаешь, Панове князья Константы Острожский да Адам Вишневецкий помогут за твои прекрасные глаза, за самолюбие твое обиженное деньги свои просить? Нет у тебя обратного пути, ваше королевское величество! Нету, и слезы тут лить незачем. Перемелется — мука будет.
— Как же мне с ним теперь встретиться? Как ему в глаза мне смотреть?
— А ты, ваше величество, за него не беспокойся. И в глаза тебе посмотрит как ни в чем не бывало, и от всякой любовницы отречется. Ему-то наше войско, наш поход тем более нужны.
— То-то и оно, что нужны, а он…
— С кем спутался, государь Московский, конечно, не знаешь, да найти любовницу — дело куда какое простое.
— Знаю. Не первый день как об истории этой услышала — успела дознаться. Добрые люди помогли.
— Знаешь! А откуда тебе девок московских знать?
— Не девка это — царя Бориса Годунова дочь…
— Что?! Царевна? Та, что одна от целого их семейства в живых осталась?
— Она самая. Ксения. Да мало того. Царевна эта уже постриг приняла. Монахиней стала. Так он ее из монастыря во дворец привез…
— Силой?
— Может, сначала и силой. По Москве слух пошел, что поначалу сказал, будто позаботиться о царевне желает, помочь в чем надо. Если силой постригли, от клобука монашеского освободить.
— Неглупо. Совсем неглупо. Сторонников да родственников царя Годунова, думаю, немало осталось. Утихомирить их куда как неплохо.
— Обещал, если захочет, жениха найти. Замуж с богатым приданым выдать. От его имени.
— Что он, обездоленный отцом царевны, зла на его семейство не держит. Гляди-ка, Димитр куда умней, чем мы все думали, оказался. Расчетлив, ничего не скажешь.
— А о своей дочери единокровной ясновельможный отец забыл? О ней, супруге Московского царя, и думать перестал? Расчетлив Димитр, говоришь. Не в том ли расчет, чтобы от жены-полячки избавиться, на московских корнях укрепиться? Оставил ведь, слышишь, оставил царевну во дворце. Жить с ней стал, целоваться да миловаться, а ваши агенты ни сном ни духом.
— Не все то тебе, барыня, говорилось, о чем агенты толковали.
— От меня скрывали?!
— А если что и скрыли, какая беда! Главное, чтоб наш поезд — оршак наш до Москвы добрался, в столицу Московии вступил. Вступит — Димитр у нас в руках будет. Об одном этом и думать надо.
— Так мне же жить с ним! Жить, Боже Праведный!
— Да ты что, в своем уме? С королем жить — не с мужем простым. С простым мужем ксендз все беды разведет. С королем — дела государственные происходят. Тут уж не семья — союз державный. А ты как мещанка простая рассуждаешь.
— Выходит, не любил меня Димитр никогда, не любил…
— Может, и не любил. Знаю, княгиня Урсула Острожская рассказывала, любовь у него с племянницей князя Беатой была.
— И ты не предупредил?
— И не подумал. Мало ли у доброго молодца дел сердечных бывает, так что — от каждого в реке топиться или как?
— Я видела Беату. Сколько раз видела…
— Так что — легче тебе стало?
— Я не о том. Так почему же с Беатой…
— С Беатой он не обручился? Что ж тут непонятного? Чтобы Димитру престол отеческий вернуть, не только средства огромные, но и люди знатные были нужны. Беата сирота, кто бы с такой возиться стал! Марина Мнишек — другое дело.
— Он просил руки Беаты?
— Бронь Боже! Какое просил — и не заикался. Из Москвы вернулся, к пану Вишневецкому переехал. Поди, Беаты больше и не видел.
— И она к нам не приезжала.
— А как бы приехала, когда в чахотке не первый год лежит. Век ей недолгий определен. Князь Константы очень ее жалеет — хотел к итальянским докторам отправить. Отправил ли, не знаю.
— Про царевну говорят, кровь с молоком. Веселая. Шутливая. На арфе да клавикордах играет. Стихи сочинять умеет.
— Полно, Марыню, все равно в монастырь вернется. Оно и к лучшему, что Димитр ее на весь свет опозорил. Если бы с почетом да уважением в былом годуновском доме стал содержать, мог бы — чем черт не шутит! — и жениться. А так, блудница и есть блудница. Шляхта такой не пожелает. И не пожалеет. Сама подумай, как после пиров Валтасаровых в церковь под венец им идти? Никак такое невозможно. Расчетлив царь Димитр, куда как расчетлив.
— А если — любовь это…
— Ин и Бог с ней. Истеплится и погаснет. Иначе в жизни не бывает. Да и мы поможем. Неужто не поможем, царица Марыня.
— Мой Боже! Какая же это удивительная страна, которой вашему величеству предстоит править. Взгляните только, ваше величество, какое множество куполов, и все словно золотом облиты! Так и сияют!
— Мне говорили, будто московиты и впрямь кроют купола своих храмов золотом. У них его так много.
— Полно, Теофила, быть такого не может.
— Я не сама придумала, ваше величество. Московские гости в Кракове говорили. И даже не хвастались, а просто мастеров каких-то для купольного дела искали. В Польше их нет, так в Рим собирались.
— А сколько мехов на женщинах! И шубки бархатные!
— Немодные.
— Им не с кого брать пример, ваше величество. Коль скоро у них будет такая королева, как вы, их портновские мастера разучат иной крой.
— Сколько раз вас поправлять! Мы уже в Московии, потому и звать меня следует не королевой — царицей.
— Но, ваше величество, вы же не заставите свою свиту говорить на этом языке. Я бы, например, никогда ему не научилась.
— А откуда ты вообще знаешь; какой это язык? Где ты его могла слышать?
— Конечно же, в Кракове. Там в вавельской часовне который год расписывают стены божественными изображениями русские мастера.
— Серьезно?
— Куда серьезней. Уж я не говорю о купцах русских, которых всегда предостаточно было в Сукенницах. Если очень-очень прислушаться, то можно даже начать понимать их разговор. Говор у них какой-то особенный — будто выпевают слова. Как в хоре. Но мы так разболтались, а ваше величество совсем и не смотрит в окно. Вам не любопытно ваше государство?
— Теперь я на всю жизнь приговорена к нему, и мне нет нужды торопиться с этим знакомством.
— О, я сразу заметила, вы в дурном расположении духа, ваше величество. Вам не терпится, вероятно, увидеть вашего супруга.
