— Наотрез отказался! Годунов его и просил, и уговаривал, чуть что ни на колени перед принцем становился — ни в какую. Передают, так и сказал: мол, торг у нас должен быть честный. Ты, государь, мне войска даешь земли обещанные воевать, я тебе даю возможность правами моими на престол шведский пользоваться. Кабы не такой уговор, на что мне твоя царевна.

— Так и сказал?

— Именно так. Все слышали. Алебардщики чуть алебарды не поразроняли — за столом-то боярства, духовенства, шляхты полным полно. Годунов, сказывают, вспыхнул, как бурак стал, да и крикнул: «В тюрьму его самую темную, под стражу самую крепкую».

— Наврал твой гонец, пан Адам. Не может такого быть! Иноземного гостя? Едва не зятя нареченного? Такого скандала отроду в царских и королевских дворах не бывало!

— Считай, ясновельможный воевода, что уже было. Сидит принц Густав в темнице и ждет приговора.

— Что ж, вышлет его Годунов, опять бродяжничать да побираться начнет.

— Похоже, что не начнет.

— Это почему же? Кто помешает нищенствовать?

— Да вот Годунов распорядился принца Густава из Московии не отпускать, государственным преступником считать, а из тюрьмы на новый удел перевести. Пусть живет под присмотром — своего часа дожидается. Так никакими своими правами воспользоваться принц больше не сможет. А удел-то, ясновельможный воевода, какой!

— Какой же?

— Углич! И поселить велел Годунов своего бывшего гостя, теперь узника, в том самом дворце, где царевич Дмитрий жил, за теми же закрытыми воротами, под еще большей, чем у царевича Дмитрия, стражей. Чтобы в случае чего помнил, как оно кончиться в случае неповиновения может.

— Господи!

— Пора тебе и в путь отправляться, ясновельможный пан, так или иначе дело с московитами к завершению приводить.

— Знаю, канцлер, и много скорблю последние дни о том, как рано ушел от нас король Стефан Баторий. Рука у него на московитов была, и еще какая рука.

— А к власти трудно приходил. Куда как трудно.

— Все наша шляхта. Два года — страшно подумать — бескоролевье длилось. Как только Бог Край наш миловал. Уж каких только кандидатов на престол не придумывали. Без малого все страны европейские в круговерть свою втянули. Все не перечислишь.

— Ну уж, не перечислишь. Расчет-то понятен был. Австрийский эрцгерцог Эрнст, Иоанн. Шведский — король как никак! — Грозный Иван.

— А Пясты?

— Что Пясты? Много их было, верно. Но когда шляхта собралась под Варшавой на прямые выборы, кто победил?

— Французский принц. Да это примаса Уханского заслуга — он всех на Генрихе Валуа замирил. Принц и «Пакт конвента» подписал, и «Генриховские артикулы».

— И сколько в Краю продержался? Всего ничего. Не по нутру ему наша шляхта пришлась. Как братец его король Карл IX скончался, как ошпаренный в Париж помчался.

— Отсрочки просил, чтобы в тех выборах участие принять.

— Просил и получил, а в назначенный срок в Варшаву не вернулся. Новое бескоролевье у нас началось. Новая смута, только что кандидатов меньше оказалось.

— Зато в шляхте разброд великий пошел. Сенаторы императора Максимилиана выбрали, а шляхта мужа для последней Ягеллонки. Думается, ни в одной державе такого не встречалось, чтобы титуловать даму — «король Анна».

— Да, пошел на такой брак седмиградский воевода — стал королем Стефаном Баторием.

— И сколько за двенадцать лет своего правления урону московитам нанес — сердце и сегодня радуется.

— Только сначала бунт в Данциге усмирил, казацкого атамана Подкову, что своими походами на Валахию, Польскую державу с Оттоманской Портой ссорил, казнил прилюдно, а уж там в войну с Иваном Грозным вступил. Беспощадную войну!

— Что ж, иного выхода у него не было. Иван Грозный к тому, 1577, году почти всю Ливонию захватил — все Ливонское наследство, кроме Риги и Ревеля. И ведь как ловко Баторий все устроил: кавалерия наша, артиллерия и пехота наемных венгров и немцев, к ним же и королевских крестьян присоединил. А дальше будто по маслу все пошло. В том же году взял Динабург и Кесь, через два года отнял у Грозного Полоцк, еще через год — Великие Луки, Велиж, Усвят, а там и Псков осадил.

— На Пскове и споткнулся — больно затянулась осада.

— Добился бы своего, кабы сейм со средствами жаться не стал, деньги высчитывать. Пришлось Запольский мир Баторию заключать в Киверовой Горке. Хотя, моим мнением, совсем неплохой для Польской державы мир.

— Тут уж заслуга не седмиградского воеводы — посол Поссевино постарался. В дипломатии лучше иезуитов переговорщиков не найти. В результате осталась за Краем вся Ливония, Велиж и Полоцк.

— А мог бы еще немало Баторий сделать. Как думаешь, канцлер? Плохо ли задумал — завладеть Москвой и через Москву на Турцию двинуться?

— Так ведь и приготовления уже начались. И шляхта вся согласие на такой поход дала, и посол Поссевино от папы Сикста V благословение необходимое получил, да умер Стефан Баторий.

— Со смертью не поспоришь. А у нынешнего нашего короля взгляды иные. К Габсбургам австрийским да испанским его тянет. От Швеции мыслей своих оторвать не может. Хорошо, что сумел ты, канцлер, хоть Молдавию да Валахию под польскую руку подвести. Нашел, кого поддержать там. Сначала в Молдавии Иеремию Могилу, а с нынешнего года в Валахии — Могилу Симона.

— Вот и будем теперь ждать конца твоей миссии у московитов, ясновельможный пан. Скрывать нечего, непростая миссия у тебя, куда какая непростая. Слышал, в свите берешь шляхтича некоего. Что о нем думаешь? Чего от него в Москве ждешь? Прости, что вопросами тебя донимаю, — больно дело нешуточное. Тут и промахнуться можно. А главное — веришь в бастарда?

— Съездим в Москву, тогда и ответить тебе смогу, канцлер.

— В сомнении находишься.

— Как иначе? С лица как будто никто не сомневается: уж очень нехорош на свой особый манер — запоминается. Да сходство — не чудо. Говорят, и по характеру похож. Болезнь одна и та же, о которой в донесениях говорилось. Поутихла, но не оставила его. Только не это для меня важнее. Знаешь, то ли он сам глаз положил на сиротку-племянницу князя Константы Острожского, то ли девица сама мимо не прошла. Разговор у них состоялся в библиотеке замковой. Не знали молодые люди, сколько их ушей слышало. Высокородный он, канцлер, тут никто не засомневался. Что язык, что манеры. Собой куда как некрасив, а златоуст — говорит, заслушаешься. И к даме с положенным почтением. Такое не подглядишь, с подгляда не научишься.

— А Москва тут к чему? Его же в малолетстве оттуда в ссылку вывезли.

— Все верно, только дети памятливы. Может, что вспоминать станет, может, его кто признает. Еще важнее — как среди обычаев московитских чувствовать себя будет. Надо бы еще и речь его русскую с тамошним говором на слух сравнить.

— Одного не пойму, ясновельможный пан, ты и впрямь правды о нем дознаться собираешься? Зачем? Если нам понадобится, то хоть с правдой, хоть без правды — все едино в дело сгодится. Разве нет? А впрочем, твоя воля. Как захочешь, так и поступай. В возке его повезешь или как?