— От владыки Серапиона, великий княже.
— Что ж не тот, что в прошлый раз был?
— Савва-то? Да он и возвернуться еще в обитель не успел. Владыка приказал его по дороге перехватить да вместо Москвы в дальнюю обитель схорониться. Чтоб на спытки Савву-то не взяли. Разговор по Москве пошел, великий княже, что у тебя царевича Дмитрия Ивановича видели. Тут уж Савве не уберечься.
— Вот оно что. Перемены, значит, у вас есть.
— Перемен много. Владыка сказать тебе, великий княже, велел, неизвестно — к добру ли, к худу ли. Царица вдовая на седьмой день по кончине супруга постриг приняла. Александрой инокиней стала. В монастырь пригородный — Новодевичий на житье перебралась. Там и указы царские подписывать стала.
— Царские указы? Монахиня?
— Все только диву даются. На указах прямо и пишет: «царица Александра». В монастырь уезжала простым обычаем — безо всяких обрядов. Как на богомолье прежним временем выезжала.
— А брат ее, шурин царский?
— Боярин Борис Федорович возле царицы стоял, под руку ее поддерживал, когда народу в Кремле о своей воле постричься объявляла. Мол, постричься хочет, но сана царского слагать с себя не намерена. Народ затаился: муха пролетит — слышно.
— Такого порядка нигде в Европе не было.
— А уж в Москве такому порядку и вовсе нипочем не удержаться. Владыка так рассудил: быть иноке Александре царицей, покуда Дума боярская да собор Земский не соберутся, выбора своего не сделают.
— А от собора с думой владыка Серапион чего, полагает, ждать?
— Тут бабушка надвое гадала. На одном все сходятся: быть на престоле царскому корени. Знатному. Древнему. Не шелупони всякой безземельной да безродной.
— Подожди, подожди, гонец. Но ведь столько лет государством вашим шурин царский правил. С делами неплохо справлялся. С ним что?
— О Годунове, великий княже, речи нет. Четыре семьи промеж себя спор ведут. Самые знатные — братья Шуйские. От старшего брата князя Александра Невского род ведут. Только они как бы в сторонку отходят.
— В добрый исход не верят?
— Может, и так. Окромя них Федор Иванович Мстиславский, князь, Борис Яковлевич Бельский, тоже князь, да еще Федор Никитич Романов. Не скажу, кое-кто и Годунова Бориса Федоровича поминает. Как убийцу. И за Углическое дело, и за государя покойного Федора Иоанновича. Федор Никитич Романов так распалился, что — было дело — с ножом на Годунова кинулся. Еле удержали. Во все горло кричал: отравили государя! Эх, кабы тут царевич Дмитрий Иванович! Владыка так и сказал.
— А что Годунов после обвинений таких?
— Да ничего, великий княже. На подворье своем кремлевском закрылся. Никуда носа не кажет.
— Людям на глаза показаться боится.
— Вот и нет, княже. Все, кто за него стоит — из простолюдинов, в Кремль, к его двору собираться стали. Со знатными у него дружба никогда не получалася. А те, что победнее, всю надежду на него одного имеют. Они к нему на двор и тянутся.
— Неглупо, совсем неглупо.
— Шумят. Галдят. Боярам грозятся. У Годунова, великий княже, и Шуйских стали замечать. Предлог-то есть: Годунов и Дмитрий Иванович Шуйский на родных сестрах женаты. Так выходит, по-родственному как не заглянуть, за честным пированьицем не посидеть.
Вот и кончился шепот. Тишина залегла. Как есть гробовая. В окошки одни кресты на монастырском погосте видны. Тропки промеж них вьются. Монашки тенями неслышными скользят. От палат царицыных отворотиться норовят. Может, кажется? Чему казаться-то! Кончилось твое время, Арина Федоровна, царица московская. Совсем кончилось. Мне ли братца любезного не знать. Лишний раз не заглянет. А заглянет — значит, добиться чего хочет. Ох и настырный! Всегда таким был: улещать да обманывать лучше мастера не сыщешь.
На Красное крыльцо — с народом говорить чуть что не силком вывел. За руку, как прихватом железным, ухватил. Договорить не успела, как к народу рванулся! Чего ни обещал! Все по-прежнему станет, как при покойном государе. Какая там царица — он, он сам станет государством управлять. Вместе с князьями и боярами. Которые народу любы. Все на толпу глядел: угодить бы, к себе расположить, одурманить.
Что-что, говорить всегда умел. Голос мягкий, а зычный — бархатом стелется. Когда надо, силу наберет, когда слезой дрогнет. Слушала, как в тумане. Сколько дней прошло, клятву ей, царице, давали. Все братец забыл, ото всего отрекся. До того договорился, что патриарх державой править станет. По-божески. По-христиански. Иов рядом стоит — головой кивает, толпу благословляет.
Как в те поры на ногах устояла. Кровушка от лица отхлынула — захолодела вся. Руки сжала — пальцы побелели. Губы до синевы закусила. Не спорить же на народе! Да и о чем спорить…
Бояре же, и воинство, и все люди собрались у патриарха Иова и стали молить его, чтобы избрать им царя на царство. Патриарх же и все власти, посоветовавшись со всею землею, порешили между собой посадить на Московское государство шурина царя Федора Иоанновича Бориса Федоровича Годунова, видя праведное и крепкое его правление при царе Федоре Иоанновиче и проявленную им к людям великую ласку…
Патриарх же Иов собрал со всеми властями собор, и призвал на него бояр, и воинство, и всех православных христиан, и решил с ними соборно идти с честными крестами и иконами святыми и со всем множеством народа в Новодевичий монастырь молить и просить у великой государыни Александры, чтобы пожаловала их государыня, дала им на царство брата своего Бориса Федоровича…
«Новый летописец». 1598
Многие были и неволей приведены, и порядок положено — если кто не придет просить Бориса на государство, с того требовать по два рубля в день. К ним были приставлены и многие приставы, принуждавшие их великим воплем вопить и лить слезы.
«Иное сказание». 1598
В монастырь отправилась — никто и задерживать не стал. Братец меньше всех. Может, не знал? Москва не сомневалась — боярыня Ртищева сказывала, — все знал. Препятствовать не захотел.
Поезд царицы от Боровицких ворот кремлевских вдоль реки Москвы свернул. По Волхонке. По дороге Пречистенской, что прямо к обители вела. Места тихие. Кругом под снегами луга да покосы. Пелена белая — сколько глаз хватит. Чисто саван стелется.
Государь покойный жив был, частенько ездила. Народ по обочинам собирался. В землю кланялись. Мужики шапки срывали. Иные на колени валились. Вдогонку долго глядели. Теперь… Что ж, на то и бывшая, чтоб не замечать. За былое усердие и страх отыграться.
Бывшей не хотела быть. Господи, как не хотела! А тут — без свиты и стражи. Нет, не сразу примирилась. И в монашеском одеянии стала царские указы издавать, новым именем подписывать: царица Александра. По городам рассылать. На дню по несколько. Вот тут и впрямь торопилась: чтобы знали, чтобы все известились о новой правительнице. Не было еще такого в Московском государстве, и вот…
Двор боярина князя Ивана Ивановича Шуйского, по прозвищу Пуговка, прямо у башни Кутафьи. От Троицкого моста, если из Кремля выезжать, по левой руке. Ворота широкие. Двор разъезжен, что у царских теремов. Братьев-то их четверо. Каждый день хоть по разу да к Пуговке заедут. Не так уж меж собой дружны, да время дружить велит. Нельзя иначе.
— Под Бориской ходили, неужто теперь под его сестрицей ходить? Это нам-то, родовым князьям Суздальским, под костромской дворяночкой! Не бывало такого на Руси! Сколько земля наша стоит, не бывало!
— Твоя правда, Дмитрий Иванович. Вон и попы говорят: «А первое богомолие за нее, государыню, а преж того ни за которых цариц и великих княгинь Бога не молили ни в охтеньях, ни в многолетье».
— Да разве в государыне дело! Рядом с ней все поганое семейство годуновское поминать стали.
— Патриарх Иов за Бориску живот положит.
— Что патриарх! Кругом одни Годуновы. Гляди, как дело-то спроворил Бориска. Приехал в Москву константинопольский патриарх денег просить. Деньги получил, а в благодарность жертвователю московское патриаршество учредил, Иова, по подсказке Борискиной, на патриарший престол поставил. А там в Боярской думе первое место — Годунов Дмитрий Иванович. Боярство троим двоюродным братьям дал — Степану, Григорию и Ивану Годуновым. В думе заседать дал Якову Годунову — в чине окольничего.
