…В комнату в бешенстве влетела Ляля. Начала прямо с порога:

— Послушай, что я тебе скажу, мой мальчик. Ты зачем меня опозорил на весь ресторан? Завтра Куницыны разнесут на весь мир. И что это у тебя за дружочки такие! Откуда тот работяга взялся? Запомни, милый, отныне друзей тебе буду подыскивать я. Лично. Ты меня понял? — она стремительно пронеслась по комнате, шагнула к камину и вдруг вскрикнула.— Что ты наделал, изверг! Такую дорогую вещь и в огонь! Она же столько денег стоит!

Опрометью вытащила скрипку из огня и застыла в недоумении:

— Холодная,— вытаращила глаза.— Не сгорела… Даже чуточку.— Пришла в себя от удивления.— Так ты меня понял, я спрашиваю? Или-или. Жить с дураком не желаю.

— Это ты хорошо сказала: с дураком,— зловеще поднялся Валерий.— И заорал что есть мочи.— В-о-он!!!*

IV

День выдался холодным, пасмурным — даже грибников в электричке едва треть вагона набралась. Поеживаясь под порывами ветра, Валерий шел к знакомому дубу. Хотя тогда дорогу особо не запоминал, нашел его сразу. Медная листва ковром устилала землю, сердито шуршала под ногами. Дуб грозно шумел могучей ветвистой кроной.

Опустив голову, постоял немного. Вынул из-под полы старенького плаща скрипку, прислонил к стволу. Рядом положил смычок. «Такая же, как тогда,— подумал горько, отойдя на несколько шагов.— Как хорошо все начиналось…»

Его пронзила мучительная боль. На глаза наплыл непрошенный туман. Решительно смахнул слезу, сказал грустно:

— Не выдержал я испытания. Прости. И прощай.

Валерий постоял еще немного. Потом решительно повернулся и быстро зашагал в противоположную от города, от дома сторону.

Здравствуй, дорогая Леночка!

Извини, что тысячу лет не писала. Может быть, и еще сколько же не беспокоила, ведь встречаемся более-менее регулярно, но вынудили потревожить обстоятельства. Я имею ввиду твоего брата. Нет, мы не расходимся и ничего особенного в нашей жизни супружеской пока не случилось, кроме одного. Да и не заболел он, наоборот, даже помолодевшим выглядит. Но с некоторых пор, вот уже целую неделю, не ночует дома. Представляешь?! Первые дни я с ума сходила, передумала уйму всякого. Оказывается, засел на работе. Расспрашивала сослуживцев — все подтверждают: да, Роман Михайлович не выходит из цеха, руководит почти круглосуточно, как-никак конец года. На всякий случай среди ночи звонила несколько раз — работает. Но что меня мучает, отвечает официально, как чужой: извини, говорит, милая, я слишком занят. Уделю время, когда посвободней буду. Представляешь?! Мне-то говорит: уделю время.

Позавчера пошла на хитрость. Сказала, что Димка приболел. Оставить не с кем. Попросила часик-другой побыть, мол, пока я схожу на работу объясниться. Прибежал сразу. В семь утра. И что же думаешь? Приложил руку ко лбу, подержал секунду- вторую. «36 и 7 десятых по Цельсию,— сказал.— Мальчик совершенно здоров». «Ты хотя бы на полчаса приходил вечером. С детьми поиграть. Утром в садик помог отвести»,—говорю ему. «Хорошо,— отвечает.— К скольким приходить?» Разозлилась: «В 19 часов 34 минуты. По московскому времени!» Одел он Димку, отбарабанил в садик.

Вечером приходит. Проверил у Оленьки уроки, начал что-то с Димкой из кубиков строить. Я довольная. Возвратился, наконец-то,

думаю. Когда смотрю — одевается. «Куда?» — спрашиваю. «20 часов 04 минуты,— отвечает.— Завтра буду в 7.00. Иду на работу». Тут я не выдержала, да как расплачусь. «Ты бы хоть улыбнулся, Рома,— говорю.— Поцеловал, слово какое ласковое сказал. Поужинали бы вместе». Раньше как было? Стоило мне только всплакнуть невзначай, он тут как тут: «Что случилось, дорогая, милая, ласточка?»,— увивается, успокаивает. А сейчас стоит в дверях, как истукан, растянул губы в улыбке, неестественной такой, знаешь, улыбке, приклеенной словно, и тараторит: «Не вижу причин для эмоций (представляешь, эмоций?!) Что такое поцеловать, милая?… счастливая… непревзойденная… несравненная… Достаточно. В ужине нет потребности». «Ну, если нет, тогда проваливай, несравненный, непревзойденный. Чтоб духу твоего здесь не было! Можешь больше не приходить.» «А в 7.00,— улыбается,— отменяется?» «Отменяется! Все отменяется!»

И он ушел. С того дня не возвращался. Узнавала через знакомых — в цехе. Такая вот беда, Леночка. Не знаю, что и думать. Как быть? Прошу тебя, помоги. Я ему все-все прощу. Позвони или напиши, пусть возвращается. Понимаю, такая у него работа сумасшедшая. Конец года. А я обидела. Но самой, знаешь… Пожалуйста, подействуй. Как сестра, как женщина.

Остальное у нас все хорошо. Никто не болеет. Ольга учится, почти одни пятерки носит. Дима уже «р-р-р» чисто выговаривает. Приезжайте в гости, будем рады. Тогда и поговорим подробнее.

До свидания. Наташа. 12 декабря 20… года».

*

Руководители участков, мастера, научно-технический персонал собрались в приемной начальника сборочного цеха на производственную пятиминутку. Стоял тот суматошно-кулуарный шум, какой всегда можно встретить перед началом или в перерывах между заседаниями, совещаниями, когда обмениваются новостями, договариваются о чем-то, перемывают кости ближним.

— Ах да, ты не был, первый день как из отпуска,— говорил начальник участка Валько своему коллеге Захарчикову.— Многое потерял. Ничего, еще увидишь. Наш Роман Михайлович изменился. Преобразился. Прямо на глазах, за прошлую неделю.

— Поплотнел еще больше?

— Нет, я не о том. Требовательным стал, до неузнаваемости. Придирчивым. Разгон дает всем без исключения.

— Михайлыч? Не может быть! Постоянно ведь либеральничал.

К разговаривающим подошел мастер Рябчиков.

— Захарчиков! Привет! Как отдыхалось?

— Все хоккей, как говорят англосаксы. На родину в деревню ездил. Подальше от шума городского.

— Молодцом. Слушай, у нас здесь такие дела начали твориться…

— Да вот слушаю. И верится, и не очень.

— Точно. Вот вчера, например, говорит мне Михалыч на пятиминутке: «Почему, мастер Рябчиков, на минуту 52 секунды ваша смена раньше работу закончила? Повторится — будете наказаны». Нет, ты пойми: на минуту 52 секунды!

— А какие пятиминутки стали,— поддержал Валько.— Пять минут и ни секунды дольше. Если кто не успел высказаться или доложить, оставляет. Других не задерживает — по местам.

Стрелки часов напротив секретаря Танечки показывали без одной минуты восемь. Она резко встала из-за столика и при первом бое механизма широко распахнула дверь кабинета. При последнем бое дверь закрылась. Танечка стала на свой пост, широко расставив руки, самим жестом давая понять: никого из опоздавших не пропустит ни под каким предлогом.

Роман Михайлович, бодрый, энергичный (а поговаривали, вновь провел в кабинете бессонную ночь), привстал:

— Рябчиков, мастер шлифовального участка,— начал, — объявляю вам выговор.

— За что-о? — застыл в изумлении.

— Вчера вы закончили смену на минуту и 34 секунды позже положенного.

— Вы еще точнее можете сказать, ну до десятых секунды? — съязвил Захарчиков.

— Могу,— без тени иронии ответил начальник.— Могу и до сотых. Смена закончила производственную деятельность позже на одну минуту 34 и 28 сотых секунды. За прошедшие сутки цех недодал продукции на четыре рубля 71 копейку,— продолжал он.— План не выполнен.

— Да это же мизер, ведь на десятки тысяч рублей…— попробовал было вновь возмутиться Захарчиков.

— Прошу не перебивать,— резко оборвал Роман Михайлович.— Вопросы, не касающиеся непосредственно производства, можно задать в приемный день с 10 до 14 часов. Запись на прием у секретаря.

Он дал еще несколько конкретных, предельно точных распоряжений. Ровно за пять минут совещание закончилось.

Вскоре о начальнике сборочного цеха заговорил весь завод. И не только потому, что с конвейера начала сходить в нужном количестве, хорошего качества продукция. Впервые за последние годы электронное оборудование после сборки не требовало доводки, процент брака упал почти до нуля. Поговаривали, Роман Михайлович часто сам бросал «кресло» и шел туда, где намечалась «дырка». Лично в считанные минуты с поразительной точностью настраивал станок, устранял неполадки не хуже самых опытных мастеровых. Дисциплина и порядок сборщиков достигли совершенства. Их стали ставить в пример.