К середине столетия, по словам сэра Уильяма Де Во (1834-1909), в Британии усилилось предубеждение к опиуму – во многом благодаря популярности «Исповеди англичанина, любителя опиума». Де Во не одобрял «Исповеди», но других она привлекала своей извращенностью. Один американский нарколог утверждал, что у людей с ненормальным влечением ко всему противоестественному после прочтения подобной книги возникнет стремление подражать автору. Французский писатель Альфред де Мюссе (1810-1857) опубликовал точный перевод «Исповеди», под влиянием которого Гектор Берлиоз (1803-1869), сочиняя Фантастическую симфонию, вставил очень мощную часть «Опиумные сны». Несколько позднее поэт Фрэнсис Томпсон (1959-1907) после прочтения «Исповеди» решился на эксперимент с опиатами. К концу XIX века его книгу стали считать первоисточником переживаний наркомана (что было неверно).
Жизнь и мировоззрение Де Квинси можно сравнить с опытом его современника, французского писателя Шарля Нодье (1780-1844). Будучи подростком, Нодье получил сильную душевную травму в период якобинского террора. В юности он едва не погиб, приняв огромную дозу опиума, которая должна была принести ему вдохновение. Сюжет его первого романа «Зальцбургский художник. Дневник переживаний страдающего сердца» (1803) напоминает эволюцию чувств главного героя Гете в «Ученических годах Вильгельма Мейстера» (1796). Нодье полагал, что развитие личности священно, и был одним из первых романтиков, искавших расширенное познание и трансцендентные ощущения с помощью наркотиков. Представители этого направления принимали опий не ради наслаждения, а ради раскрытия собственной личности. Однажды репутация наркомана помогла Нодье избежать крупных неприятностей. В 1804 году его арестовали за публикацию антинаполеоновского памфлета. Друзья семьи (включая префекта департамента Ду и мэра города Безансона) вызволили его из тюрьмы под тем предлогом, что он находился на грани сумасшествия от наркотиков. Повзрослев, Надье страдал от понимания того, что в эпоху великих авторов он недостаточно талантлив, чтобы встать с ними в один ряд. Тем не менее, в 1820-х годах он прекратил принимать опиум в качестве творческого подспорья и открыл новую литературную жилу, описывая свою прошлую жизнь. Отголоском старой привычки было его пристрастие к разнообразным фармакологическим средствам. К концу своей жизни он продолжал экспериментировать со своим организмом и принимал небывалые количества всевозможных всеизлечивающих препаратов. Жизнь Нодье сложилась так же многообразно, как и у Де Квинси: он был ботаником, энтомологом, филологом, информированным библиофилом, государственным чиновником в Иллирии, собирателем фольклора, любителем оккультизма, профессиональным игроком и литературным мошенником.
Еще одним литератором, пристрастившимся к опиуму, был Самуэль Тейлор Кольридж. Он утверждал, что зависимость от наркотика выработалась у него в результате длительного лечения опухоли колен и несварения желудка. Кольридж писал, что стал жертвой шарлатанства и фатального невежества, что его убедилипринимать наркотик не тайно, но открыто, как панацею от всех болезней. Поскольку он не разбирался в медицине, то не понял всей правды, пока его организмне приобрел наркотическую зависимость. Зять Кольриджа, придворный поэт Роберт Саути не верил этой истории. Он писал, что каждый, кто был свидетелем его зависимости, знал ее причины – это была праздная жизнь и наклонности. Сам Кольридж никогда не упоминал о наркотических свойствах опиума – только о болезненных эффектах, когда он хотел отказаться от наркотика или снизить дозу. Не раз он пытался излечиться от пагубной зависимости под наблюдением медиков, но всегда безуспешно. У него, как и у Де Квинси, имелась склонность к душевному самоистязанию и подсознательное желание иметь ненавистного, деспотичного хозяина. Кольридж писал, что ему много раз хотелось, чтобы его унижали в отместку за ужасное пристрастие к наркотику. Сначала опиум улыбалсяему, подползая все ближе и ближе, затем набросил на него свои змеиные кольца и принялся сжимать их, пока поэт больше не был способен распоряжаться самим собой. Его зависимость была хуже всякого рабства, заявил Кольридж в 1816 году Это было неким сумасшествием, которое не затрагивало интеллект, возбуждало моральные чувства, доводя их до жестокой сверхчувствительности, и полностью подавляло волю. Однако он понимал, что такая театральщина тоже была своего рода зависимостью. В 1811 году Кольридж сказал, что взывание к совести нравственного пациента, как и всякое мощное лекарство, в слишком больших дозах становится смертельным ядом.
Временами он мечтал о новом средстве (подобном амфетамину ХХ века), которое смогло бы разбудить и стимулировать ум. Когда в 1813 Кольридж чуть не умер году от передозировки, его перевезли в больницу в Бристоле, где ежедневную дозу опия понемногу снижали. В его комнате постоянно находился дюжий слуга, следивший, чтобы поэт не принимал наркотик втайне от всех или в отчаянии не совершил необдуманный поступок. Вскоре после этого, в 1814 году Кольридж разослал нескольким друзьям пространные письма, в которых сознался в пристрастии к опию. Это признание, которое можно считать публичным, кажется, облегчило ему душу и придало сил. В мае 1814 года он писал, что был распят на кресте, чувствовал себя мертвым и захороненным, спускался в ад, но теперь он поднимался наверх, пусть даже медленно и постепенно. Поэт признавался, что в «этом грязном деле с опийной настойкой» тысячи раз обманывал, хитрил, и более того,– умышленно и сознательно лгал. Человек, который идеализировал Истину, признается в ужасном грехе – лжи. В 1818 году Дороти Вордсворт (1771-1855) назвала его «рабом стимуляторов». Она сказала, что почти все его время и мысли были посвящены самообману и поиску способов, как обмануть других. Сам Кольридж признался в этом, когда в 1804 году писал, что живет лишь текущим мгновением, так как очень слаб.
В 1816 году Кольридж переехал в Хайгейт, в дом врача Джеймса Джиллмена (1782-1839), который контролировал его потребление наркотика. Местные подростки звали Кольриджа «простофилей Джиллмена», а их родители – «придурком». Многие годы он обманывал врача и приобретал опиум у местного аптекаря по имени Данн, страстного поклонника поэта. В 1824 году Данн предупредил своего ученика, чтобы тот никогда и никому не рассказывал ни о Кольридже, ни о том, что он принимает опий. Кольридж очаровал и аптекаря, и его ученика. В 1828 году Данн отказался выполнить требование Джиллмена не продавать наркотик поэту, он открыто заявил, что без опийной настойки тот скоро зачахнет и умрет. Кольридж был очень изобретательным человеком, когда дело касалось удовлетворения своих желаний. В худшие периоды жизни он был безвольным, бездеятельным, неуверенным в себе и эгоцентричным человеком. При неумеренном потреблении опиума он становился похожим на запойного пьяницу, становился истерически агрессивным и крикливым. Сэр Вальтер Скотт пытался оправдать Кольриджа определением «гений, борющийся со своими дурными привычками», но более подходящей была бы фраза «Дурные привычки, борющиеся с гением».
Кольридж под действием наркотиков всегда впадал в крайности. Более типичным примером литератора-наркомана той эпохи был, вероятно, Проспер Мериме (1803-1870). Слишком восприимчивый к мнению и шуткам друзей, Мериме хорошо понимал значение девиза Стендаля в пост-наполеоновскую эру – «Спрячь свое «я». В молодости он скрывал свои чувства под маской холодного, уравновешенного, вульгарного и грубого циника. С помощью хорошо отработанной и поставленной дикции актера он прятал свое «я», играя разные роли в разных кругах общения. При этом он контролировал свои образы значительно лучше, чем Де Квинси. Зависимость от наркотиков он также жестко контролировал и разграничивал. Путешествия по Ближнему Востоку Мериме описывал спокойно, мило и с юмором. Он писал парижскому приятелю, что в Тире в 1841 году он провел два восхитительных дня, ничем не занимаясь, покуривая «кеф», наслаждаясь прекраснейшим видом и подкрепляясь первоклассными кебабами. В путешествиях случались и комичные ситуации.
