А поверх всего была пустая, никчемушная мысль о значке, мельком увиденном на груди у парня, — почему-то казалось очень важным разглядеть его, этот значок. На улице, пройдя вдоль стены дома, парень вдруг остановился, и Виктор чуть не наткнулся на него. Парень стоял и недобро оглядывал Виктора. А тот не отрывал глаз от значка. Значок был действительно необычен — синие языки пламени из двух поленьев дров. Предстояло неприятное объяснение, это Виктор знал. Знал он и то, что может постоять за себя, — ему приходилось бывать в переделках. Но очень уж обычная складывалась ситуация: их — двое, он — третий лишний... Самое лучшее для него сейчас — уйти. И как можно быстрее.
Он не двинулся с места, ему не дали уйти ее глаза, какими он их увидел минуту назад. Ему не дала уйти та грусть, которой — неощутимо — была пропитана вся их первая встреча. Для парня ситуация была ясна. Она требовала завершения. И он завершил ее. Он ударил — коротко и почти без замаха. Удар был очень силен, но или ярость ослепила парня, или Виктор успел инстинктивно отшатнуться в сторону — удар пришелся вскользь, ожег скулу и лишь качнул Виктора назад. Мир тоже качнулся и вновь встал на свое место. А парень бил снова, и Виктор машинально сделал длинный скользящий шаг в сторону. Удар догнал его, но, ослабленный движением Виктора, смог лишь на мгновение сместить все вокруг. Все дрогнуло и успокоилось и стало видно отчетливо-резко, как на хорошей фотографии.
Виктор с обреченностью почувствовал, что надо быстро-быстро! — уходить или бить самому. Бить вразрез, косыми встречными длинными ударами. Бить, или самому быть битым. И с той же обреченностью почувствовал, что не сделает ни того, ни другого.
...Падая, Виктор пытался удержаться и уже не почувствовал, как острым краем врезался в ладонь и, зажатый в ней, остался в его руке синий необычный значок.
...Он ткнулся лицом в бумаги. Кто-то вскрикнул, его стали поднимать. Нашатырного спирта в аптечке не оказалось, ему начали растирать виски духами. Виктор уже пришел в себя и вяло отстранял заботливые руки. Что-то мешало ему, он разжал кулак и увидел на ладони красивый — синее пламя над синими поленьями — значок. Это его потрясло настолько, что он дал себя отвести в медпункт. Фельдшер тут же поставил диагноз — тепловой удар, и Виктор, хотя к этому времени уже совсем оправился, не возражал против освобождения от работы. Ночью в городе всегда больше звуков, чем днем. Шум мотора ночной машины мечется меж домов, залетает в окна и вываливается обратно. Он долго еще живет на улицах, хотя сама машина давно уехала.
Гулко ухает на заводе паровой молот. Днем его не слышно, а ночью во всем городе вздрагивают окна от его тяжелого дыхания. Ночью оглушительно шелестит вода в трубах. Город весь пронизан трубами — трубами водопровода, трубами отопления, трубами канализации и газопровода. По своим трубам-проводам течет электричество. Течет с шумом, но услышать этот шум можно лишь ночью.
Виктор только что проснулся. Было темно. Где-то очень высоко пронзительно сверлил ночное небо запоздалый самолет. Низко гудели от собственной тяжести стены дома. Знакомо угадывались предметы в комнате. Полумрак был насыщен запахами. Они жили своей особой жизнью, приходили и уходили, как слепок с жизни вокруг. Пахло ночью и бензином с улицы. С первого этажа, из флакона с неплотной пробкой, пришел запах рижских духов. Нежным запахом тепла и молока пахли младенцы в окрестных домах.
На потолок ложились огни. Каждый огонек из окна не смешивался с другими и отдельно дрожал на зыбком потолке.
Виктор смотрел на них невидящими глазами и никак не мог вызвать в памяти ее лицо. Он помнил все — солнце, зелень и парной запах земли. Ускользало лишь ее лицо. Больше того, Виктор сообразил, что и раньше он не мог его припомнить. Ее руки, губы, голос — все было с ним. Он видел ее фигуру, стройную и чуть тяжеловатую — не сложением, а законченностью форм, их безупречной женственностью... А лица ее он вспомнить не мог.
Ему стало жутковато в ночи. Он встал, не зажигая света,прошел к окну, закурил. Как звезды, перемигивались городские огни. Мигающие в беспокойной тишине, они тоже были тревожными, и их тревога неожиданно подействовала на Виктора успокаивающе. Он докурил, постоял еще немного, быстро лег и сразу уснул.
Лето кончалось. Зной схлынул, и все оживилось вокруг. Кому-то пришла в голову счастливая мысль — устроить вылазку за город. Идею дружно поддержали. Как всегда, когда долго и заранее не готовятся, все получилось на славу.
В лесу уже густо пахло осенью. Река отдавала синей сталью и первыми заморозками. Солнце было прозрачным. Разложили костерок — его светлые, с дымком кудри также были прозрачными.
Перекусили, чем бог послал. Послал он немного, но все были веселы, не от вина, его тоже было немного, а оттого, что все так сразу, не сговариваясь, решили ехать, и вот уже здесь — у костра, у реки, под глубоким синим небом с ослепительными крахмальными облаками, и все так хорошо и прекрасно...
По земле подкрадывался вечер. Тени деревьев протянулись по полянке. Маленький потрескивающий костер стал желтым, теплым и уютным. Все собрались вокруг огня. Люда сидела, подтянув колени к подбородку. В ее глазах мерцали и вытягивались вверх язычки пламени. Угли в глубине костра были алыми и прозрачными. Они бесшумно трескались и разваливались на части. Над ними плясали, пытаясь оторваться и взлететь, тонкие плотные лепестки огня.
Люда вдруг гибко, без помощи рук, встала, повернулась, задержавшись на миг в свете костра. Ее фигурка, охваченная тренировочным костюмом, казалась отлитой из металла. К ней ничего нельзя было прибавить, от нее ничего нельзя было отнять. От этого она казалась крупнее, чем есть. В следующее мгновение статуя ожила — Люда сделала шаг, опустилась на траву, чуть подальше от костра, и снова замерла, глядя то ли в огонь, то ли на Виктора, то ли на что-то за его спиной.
Виктору стало тревожно. Он огляделся. Сумерки штриховали все вокруг серой тушью. Ему показалось, что он слышит тонкий жалобный лепет воды на песке. Хрупкое ощущение узнавания появилось в нем. Он задержал дыхание, чтоб не спугнуть его. Волна грусти медленно поднялась и отошла, смыв все чувства и оставив лишь холодное и ясное ощущение утраты.
Обратно все ехали молча. Виктор сидел, прикрыв глаза и опустив руки в карманы куртки. В руке был зажат колючий — языки огня над все горящими и никак не сгорающими поленьями — значок. Виктор сжал кулак сильнее, и значок врезался в ладонь. Он нужен ему, чтобы не считать все случившееся сном. Виктор понимал, что объяснить его видения по-иному невозможно, но твердо был уверен, что это не сон. Почвы для уверенности у него не было — лишь собственная убежденность да этот вот значок, и он опять повертел его в пальцах, не вынимая из кармана, и вновь зажал в кулаке.
Назавтра был выходной — веселый солнечный день. Виктор вышел из дому и бесцельно брел по улицам, стараясь не наступать на трепетавшие в тени на тротуарах солнечные зайчики. Ноги сами привели его к институту, и он негромко рассмеялся этому. Вокруг было пустынно, лишь впереди виднелась женская фигурка. Женщина шла медленно, и Виктор почувствовал знакомое по своим волшебным снам волнение, узнав эту походку и стройную длинноногую фигуру. Он подошел ближе. Это была Люда. Волнение его не ушло, лишь превратилось в приподнятое, безоблачное настроение, при котором все удается, все кажется легко и просто.
Он взял Люду за руку и повел по выгоревшим на солнце стерильным плитам тротуара туда, где когда-то во сне впервые сел в автобус. В автобус, увезший его в сказку, продолжения которой он сейчас и ждал, и боялся.
Скрипнули тормоза, подошел и остановился — не у остановки, а просто так — знакомый синий вагон. Остановился, принял их в свое солнечное нутро и покатил дальше, прозаически гудя мотором, время от времени впуская и выпуская пассажиров. Прошуршал под колесами гравий конечной остановки. Меж деревьев не было ветра, недвижный воздух прогрелся солнцем, и, казалось, что он остался здесь с лета. Это душноватое тепло обволокло их, и Люда, словно отогревшись и очнувшись от молчания, сказала негромко сама себе, зная, что и Виктор услышит:
