Виктор  откинулся  на  стуле,    наблюдая  монотонную  жизнь лаборатории.  Тихо бормотала в углу Люда-лаборантка.  Она  всегда приговаривала за работой.  "Удивительно,  как она может чертить в такую жару? — подумал Виктор. Он не смог бы.  Виктор посмотрел на руки — крупные,  с набрякшей сетью вен,  они лоснились  от  пота. Только ватман бы испортил..."

Работать не было сил. Воображение само выискивало  немногие оставшиеся еще  в  городе  прохладные  места.  Мысленно Виктор спустился вниз,  пересек гулкий вестибюль и мысленно же навалился на тугиe высокие двери.  Снаружи была жара  до  звона  в  ушах  и ослепительные на солнце бетонные ступени.

Солнце было маленьким и неярким на белесом выгоревшем небе. Асфальт  податливо проминался под ногами, по тротуару распласталась пятнистая тень акаций.

Он брел прямо по солнцепеку. Жара стягивала лицо, как маска. Как высохшая маска. Как маска фараона...  Тысячелетия назад земля так же изнывала от зноя,  и все живое пряталось  от  солнца, а фараон сидел на троне,  и два раба опахалами из страусовых перьев перегоняли по залу липкий горячий воздух. Фараон умер от жары,  и быстро высохший пот стянул его лицо последней маской...

Виктор обернулся на скрип тормозов.  Сзади  остановился  и распахнул дверцы новенький автобус.  Краска на  нем  переливалась всеми оттенками синего цвета. Повинуясь  внезапному  импульсу, Виктор вскочил в начавшие  сдвигаться  двери.  Пассажиров  было немного, вся солнечная сторона желтела пустыми креслами, и Виктор опустился на раскаленное сиденье. Пахло разогретым  пластиком, движением и дорогой.  Автобус шел плавно.  Он быстро  выбежал  за город и повернул на узкую прямую линию шоссе.

Солнце теперь падало спереди и сверху, продавливалось сквозь светофильтры в крыше,   дробилось  на  поручнях  веселыми  синими бликами.  Гудение мотора и шелест  шин  сплетались  в  непонятную азиатскую песнь. По салону гулял ветерок и было уже не так жарко, особенно если не прислоняться к все еще теплой спинке сиденья.

Бежавший по горизонту лес стал ближе и отчетливее. Пассажиров качнуло вперед, затем вбок, автобус свернул с шоссе и, пробежав тенистой аллейкой,  остановился на  укатанной  гравийной площадке.

Виктор вышел последним.  Постоял,  обошел  вокруг  автобуса. Пнул зачем-то передний скат  (шофер  даже  не  поднял  головы  от газеты), повернулся и пошел по жесткой сухой траве.    

Деревья скоро стали выше, их кроны — гуще.

Трава росла сплошным ковром, земля  становилась  мягкой  и сырой.  Пахло летом и дождем.  Впереди уже мелькала  меж  стволов гладь реки.  К воде сбегал крутой откос.  Но Виктор не  спешил  к реке.  В этом был свой смысл — не броситься сейчас же в воду,   а постоять, посмотреть вниз, подумать и пойти вдоль берега, выбирая место для купания.

Он не спешил. Шаг его был упруг,  как была упруга земля  под ногами.  Сигарета была вкусна,  а ветер  —  прохладен  и  влажен. Подлесок разросся в чащу.    Ветки  кустов  приходилось  отводить руками.  Он в  очередной  раз  раздвинул  листья  и  остановился, облитый не колючим и обжигающим, а ласковым и зеленым, отраженным от бесчисленных листочков и травинок, солнечным теплом.

Перед ним лежала небольшая окаймленная  кустарником  поляна, одним крылом полого спускавшаяся в воду. Широкий  плес  казался светлым и прохладным даже издали. Стена деревьев там,  на другом берегу реки, была темно-зеленая и нарядная.    

Он старался не спешить, но разделся в считанные секунды. Еще мгновение спустя он оказался в воде,  и тут обнаружил,  что  не одинок. Чуть в стороне, по пояс в воде,  стояла женщина.  Ветерок гладил ее плечи,  ее влажная кожа золотом отсвечивала в солнечных лучах. Голубые капли не могли удержаться на ней и стекали в реку. А отражение ее было зыбким и неясным, и дрожало и колебалось... И расплывалось в пологой тихой волне...

...И расплывались,  покачивались четкие линии чертежа  перед глазами, все так же бормотала Люда-лаборантка в углу за шкафом...

Все было  по-прежнему.  Виктор с трудом  освободился  от наваждения и придвинул ближе чертеж,  чувствуя и бодрость от своего воображаемого путешествия,   и  нестерпимую  после  речной прохлады духоту лаборатории.

Назавтра жара повисла над городом прямо с утра. Днем  тоже было жарко. Очень жарко. Жарче, чем вчера, если вообще могло быть жарче, чем вчера.  До обеда Виктор еще  работал. Он  пробовал работать и после обеда, но  в  конце  концов  понял,  что  это бесполезно. Упершись взглядом в чертеж,  он попытался и не сразу смог вызвать в воображении ту полянку, и изгиб реки, и плывущие в спокойной воде облака...

Солнце уже заметно склонилось к горизонту. Тонкий  аромат трав плыл над землей,  сливаясь,  но не смешиваясь  с  прозрачным свежим запахом реки.

Он заметил ее,  когда выходил из воды.  Она сидела в дальнем углу полянки,  и отсюда не понять было,  смотрит она на него  или нет.  Он медленно пошел через лужайку,  и капли воды,  ставшие на воздухе холодными, быстро сохли,  щекоча и стягивая кожу.  Солнце мягко гладило спину теплыми лучами,   щедро  разливалось  вокруг. Ближние ветви светились теплым золотым сиянием,  лишь  в  глубине листвы прятался таинственный зеленый полумрак.

Она сидела на залитой этим сиянием траве и смотрела на  него без тревоги или удивления.  У Виктора похолодело в  груди  от  ее взгляда и от ее лица,  и он  споткнулся,  почувствовав  на  миг желание повернуть обратно,  но не смог или не решился.  Он тут же справился с собой,  подошел к ней почти спокойно и сел — не очень близко, но и не далеко. Сел как раз на таком расстоянии, на каком нужно садиться, чтобы не показаться слишком самонадеянным и чтобы не выглядеть смешным, разговаривая издали.    

Она уткнулась в лежавшую перед ней книгу,  а  Виктор  сидел, лихорадочно искал и не находил какой-то первый вопрос. В голове крутилась лишь глупая фраза о погоде,  и он в отчаянии, словно бросаясь в воду, спросил:    

— Хорошая сегодня погода, не правда ли?

Спросил и смолк,  чувствуя себя совершенно беспомощным,   но она подняла голову и улыбнулась,  и у него разом отлегло от сердца. Заразившись ее улыбкой,  он  облегченно  расхохотался, пытаясь смехом скрыть смущение.  Она тоже рассмеялась,  глядя  на него.  А потом они вновь замолчали,  но уже не так,  как прежде — лед был сломан. И он вновь заговорил, но уже без усилия.    

Да, она часто здесь бывает. Так часто, как только удается — легкая тень пробежала по ее лицу, и он заметил это.

Его зрение вообще вдруг обострилось.  Он видел сейчас  сотни разных мелочей, которых раньше и не приметил бы,  которые сами по себе ничего не значили,  но  все  вместе  складывались  в  единое целое,  в картину,  которая навсегда останется в памяти  и  будет оживать по своим,  не совсем понятным законам,  повинуясь толчку, который могут дать и запах влажной земли,  и шероховатая на ощупь скатерть под ладонью, и скрип двери,  похожий вдруг на неумолчное пение цикад, пронизывающее весь этот летний день...

Виктор поймал себя на том, что не слушает ее, а смотрит на приоткрытые, чуть  обветренные  губы, видит нежную линию подбородка, подсвеченный солнцем золотистый пушок  на  загорелой коже,  ее опирающуюся на землю узкую руку и муравья, озабоченно пробирающегося в траве рядом с рукой.  Ему стало легко и  весело, он вскочил на ноги и протянул ей руку:    

— Пойдемте купаться?

Она не приняла  руки,  но  гибким  движением  поднялась  и побежала к кромке впаянного песка.  Он отстал и смотрел,  как она подбегает к реке. Солнце било в воду, засвечивало Виктору в лицо.У самой воды она приостановилась,  обернулась  —  легкий  силуэт, вырезанный в серебряном полотне. Ветром шевелило рябинки на воде, катало по ним маленькие ослепительные солнца.  Они  дрожали, вразнобой вспыхивая и притухая, и ее фигура казалась размытой по контуру и окруженной теплым сиянием...