Но Аптекарь так и не женился.

Видимо, он очень любил мою мать. Ни разу на моей памяти не ходил на ее могилу – значит, любил живой, а не свои воспоминания о ней. Никогда не говорил о ней – значит, любовь оказалась сильнее слов.

Мама была очень красивая, если судить по тем немногим фотографиям, что сохранились в доме.

Какие волосы! Как солнечный свет!

Какие глаза! Как небесная синева!

На одной из фотографий мама придерживает на голове крошечную, ослепительно сверкающую диадему. На ней сильно декольтированное платье. Она улыбается во весь рот. Зубы сверкают. На заднем фоне можно различить буквы: «Московская краса…»

Мама побеждала на конкурсах красоты.

Я набрала во вездесущем «гугле» ее имя.

Гугл молчал, как партизан.

Очевидно, она участвовала в конкурсе под девичьей фамилией. Я ее не знала. Спрашивать не хотела. Но на обороте фотографии с короной кто-то (мама?) написал карандашом дату.

Надпись почти стерлась, но различить было еще возможно. Я обвела карандашные линии ручкой и забила дату конкурса «Московская красавица» в поисковик.

В тенетах Интернета нашлась и фотография московских красавиц девяностого года. Мама вышла плохо – ее трудно было узнать, но я знала, что это она и есть. Избранная королевой красоты блондинка – ногастая, грудастая, – заслонила ее букетом белых роз. Анжелика Анисимова. Приз зрительских симпатий. В настоящее время проживает в Майами.

Невзирая на явную ошибку, вкравшуюся в биографию мамы, – она не могла проживать в Майами, она лежала на маленьком кладбище, и черный мраморный ангел плакал над ней уже много лет – я была рада этой заметке. Я была счастлива, что нашлось какое-то свидетельство о том, что у меня была живая и веселая мама, которая даже побеждала в конкурсах красоты…

Разумеется, с ней в доме жилось бы по-другому.

Может быть, она бы даже пироги пекла, и запах сдобы плыл бы по дому.

Мы ходили бы с ней по магазинам. Она покупала бы мне платья и учила пользоваться косметикой. Духами. Сама она пользовалась духами – я нашла флакончик в старинном туалетном столике. Он завалился в потаенную щель, за ящик. Я не сомневалась, что это ее духи. Притертая пробка потерялась, золотые буквы названия истерлись, но запах остался – слабая тень, едва ощутимый намек… Словно едешь в автомобиле с новенькими кожаными сиденьями мимо персиковых рощ.

Я бы тоже пахла персиками и кожей, а не туалетным мылом, пусть даже дорогим.

И мы бы завели собаку, а за столом говорили о перспективах отпуска.

Пусть бы у нас не было столько денег, но была бы настоящая семья. Нормальные разговоры, как у всех.

А так мы даже не знали, о чем поговорить с Глебом и что подать к кофе. Я рассчитывала на Ирину, а она как-то растерялась. Впрочем, ее можно понять. Я никогда не приезжала домой с молодым человеком. Она стала предлагать нам ужин, но мы только что были из-за стола и отказались. Тогда Ирина взялась варить кофе. Глеб старался на нее не смотреть. Приехал Аптекарь, и это, как ни странно, разрядило атмосферу. Он привез какой-то невероятный сыр, который, конечно же, все обязаны были попробовать. Пили кофе в гостиной, я включила телевизор. Аптекарь не одобрял, но не сказал ничего. На обширном плоском экране появился красавчик Грегори Пек, потом Одри Хепберн с глазами олененка Бемби. Шли «Римские каникулы». Я смотрела этот фильм много раз и всегда завидовала принцессе, которая нашла в себе достаточно храбрости сбежать из чопорного дворца, ночевать у случайного знакомого, остричь длинные волосы и есть мороженое на улице.

Вот как много хорошего с ней произошло!

Глеб неплохо чувствовал себя у нас дома – шутил, внимал Аптекарю, с удовольствием ел нестерпимо воняющий сыр и даже положил руку на спинку моего стула. Только на Ирину Глеб все еще посматривал с некоторой опаской. Он собрался уезжать, и мы все вышли проводить его. Пошел тихий дождь, из парка пахло свежестью, мокрой землей, мятой зеленью. Во мне проснулось необыкновенно приятное чувство – все было, как на самом деле: мы всей семьей провожали запоздавшего гостя, стоя на крыльце. Ирина пошла с Глебом до машины, чтобы закрыть за ним ворота. В этом не имелось особой необходимости, так как ворота можно было закрыть из дома. Но это входило в ритуал проводов.

Я поднялась в свою комнату. Там пахло каким-то моющим средством – Ирина, пока я гуляла, сделала уборку. Не включая света, я распахнула окно и села на подоконник. Мне хотелось продлить очарование этого вечера. Может быть, помахать Глебу рукой…

Окна моей комнаты выходили на подъезд. Правда, обзор оказался почти полностью закрыт. Возле дома рос каштан. Аптекарь говорил, что это дерево никто не сажал. Что мы с сестрой любили играть плодами каштанов, гладкими, словно отполированными, и рассыпали их по всему парку. Парка тогда еще, собственно, не было – просто земля, из которой в скором времени проросли молодые каштаны. Явившиеся ландшафтные дизайнеры безжалостно уничтожили поросль, засадив парк геометрически образцовыми деревьями – коническими голубыми елками, пирамидальными грабами, шаровидными ивами. Но один каштан то ли спасся от хищных взоров дизайнеров, то ли пощадила его чья-то воля, но он вырос под моим окном и разросся так, что я видела только отблеск фонаря на крыше колесницы моего возлюбленного. Впрочем, в тишине поселка (только лениво лаял где-то пес) я отчетливо услышала, как заскрипела, открываясь, калитка. Ирина с Глебом говорили о чем-то вполголоса – вероятно, как и следовало воспитанным людям, обменивались метеорологическими замечаниями. Вот Глеб сел в машину, донесся звук заработавшего мотора. Ирина повысила голос, чтобы быть услышанной, и до меня долетел обрывок фразы:

– …и ты потрудись быть пунктуальным, потому что я за всё…

Я осторожно слезла с подоконника и ушла в глубь комнаты. Мне не хотелось слышать, как она распекает Глеба. Речь шла, очевидно, о том, что мы опоздали – обещали приехать в одиннадцать, а явились без десяти двенадцать… В общем, Ирина была вправе сердиться, но все же тон ее претензии показался мне неприятен и непонятен, она говорила с Глебом, как с лакеем, и обращалась к нему на «ты», хотя только пять минут назад, сидя за столом, они были на «вы», и Ирина смеялась корректным шуткам Глеба. Это обстоятельство заставило меня задуматься о том, какое место в нашей домашней иерархии занимает ухаживающий за мною молодой человек – самое последнее, ниже шофера, допустим, потому что с Кузьмичом Ирина всегда была предельно вежлива. Нет, Глеб не увезет меня из дворца. Не есть нам с ним мороженое на Испанской лестнице Рима.

Впрочем, его все равно есть за что благодарить – провожая меня на свидание, Аптекарь внезапно расщедрился и выдал мне кредитку.

– Может быть, ты захочешь заплатить сама? – шепнул.

Я пыталась, но Глеб этим едва не оскорбился.

Впрочем, через два дня мы снова встретились. Мы поехали в недавно открывшийся молл. Вообще, парочкам, которые не питают друг к другу пылких чувств, такие места для свиданий – настоящий клад. Можно даже не разговаривать особенно: посмотреть в суперсовременном кинотеатре легкий фильм, перекусить в одном из ресторанов и пошляться по магазинам. Что еще нужно для полноценного свидания? Ах да, еще пообжиматься в автомобиле на подземной парковке. Мы миновали три первоначальных этапа, и теперь Глеб, видимо, соображал, стоит ли перейти к четвертому, то есть к страстным обжиманиям на парковке. Я прямо-таки слышала, как в его красивой голове с мучительным скрежетом проворачиваются шестеренки – он решал, пора или не пора обнять меня? А может быть, я до такой степени не вдохновляла его чувства, что он никак не мог решиться? Как бы то ни было, Глеб остановился ровнехонько посередине – поцеловал меня в автомобиле. Интересно, где находились его руки, когда он меня целовал? Он ведь ко мне даже не прикоснулся. Держал за спиной, сложенными в кукиш? Его губы оказались мягкими и нежными, в слюне ощущался привкус мяты, и он сам вовсе не был мне неприятен, но тем не менее я ничего не чувствовала, как будто мой рот был заморожен ледокаином.