Да, быть гением нелегко. Впрочем, дочерью гения – гораздо тяжелее. Лиза поняла это еще ребенком, а окончательно убедилась, когда умерла ее мама.

То, что мама умирает, стало ясно за пять месяцев до неотвратимого финала. Она уже давно неважно чувствовала себя, однако не обращала внимания на симптомы и только под давлением Лизы посетила врача.

Лиза помнила, как после повторного обследования, последовавшего за взятием накануне пункций, мама вышла из кабинета (она ждала ее в приемной, пролистывая какой-то глянцевый журнал, – большая статья была посвящена отцу и его новой выставке в Париже и сопровождалась множеством фотографий: отец и президент Жорж Помпиду, отец и вдова президента Жаклин Кеннеди, отец и покровительница изящных искусств Пэгги Гугенхейм, отец и выводок красоток...) и ровным тоном произнесла:

– Мы можем отправляться домой!

Только усевшись за руль автомобиля (темно-синего «Ягуара» – подарок отца к последнему дню рождения, он любил делать презенты, считая, что они заменяют чувства), мама внезапно разрыдалась. Лиза, предчувствуя что-то плохое, попыталась ее утешить. Мама прекратила плакать так же внезапно, как и начала, и сказала подозрительно спокойным тоном:

– Теперь мы должны быть сильными. Доктор уверен, что есть небольшой шанс.

– Что ты имеешь в виду? – проронила тогда Лиза.

Мама, вытерев глаза платочком, который она вынула из сумочки, пояснила:

– У меня рак лимфатических узлов. Но Леону мы, конечно же, ничего не скажем.

– Мама! – воскликнула Лиза. – Что именно сказал доктор? Папа должен знать....

– Нет, нет! Это только расстроит его и отвлечет от работы! – твердила мать. – Поклянись мне, что ты не проговоришься!

Когда отец узнал о том, что его жена смертельно больна (Лиза, промучившись два дня, нарушила данное маме слово и поведала ему обо всем), то первой его репликой было:

– Похороны? Я ненавижу похороны, ты же знаешь! И больницы я тоже ненавижу. Лиза, твоя мать выбрала крайне неудачный момент, чтобы заболеть!

Они находились в рабочем ателье отца – огромном, выстроенном, казалось, из стекла, воздуха и солнечного света (его спроектировал один из всемирно известных архитекторов, восторженный почитатель таланта Леона Кречета). В их семье царили незыблемые правила, установленные отцом, и жизнь любого и каждого подчинялась одному – капризам великого художника и удовлетворению всех его желаний еще до того, как они взбредут мэтру в голову.

Отец, в старой фланелевой рубашке с длинными рукавами и потрепанных джинсах, замер перед большим полотном, на котором возникал очередной шедевр. Лиза давно привыкла к тому, что любая картина, написанная отцом (а он любил говаривать, что создает дюжину гениальных полотен до завтрака и две дюжины – после обеда), приобреталась на аукционе за огромную сумму. Только год назад в Нью-Йорке одно из ранних полотен отца «Мадам Гишар с кошкой» – и он когда-то был никому не известным художником! – было куплено владельцем фармацевтического концерна и обладателем одного из самых больших состояний США за тридцать два миллиона долларов.

Ведь ее отцом был сам великий Леон Кречет! Его имя с благоговейным трепетом произносили искусствоведы и художественные критики, коллекционеры-толстосумы по обе стороны Атлантики. В последнее время промышленники из Японии и арабские шейхи боролись за право стать обладателями шедевра Леона Кречета (а все, что выходило из-под его руки, даже клочок бумаги с намалеванной рожицей или обидная карикатура на известного оперного певца, нарисованная на театральной программке, считалось таковым). В Музее Гугенхейма и галерее Тейт имелись отдельные залы с его картинами, а в день открытия очередного вернисажа отца перед входом собирались многотысячные толпы.

Отец, ревниво относившийся к успехам коллег по цеху, считал себя единственным живым гением. Он, в узком кругу крайне пренебрежительно отзывавшийся о творчестве Пикассо, Шагала и Дали, предпочитал не вспоминать о том времени, когда звался Леонидом Кречетовым, и о том, что за первую проданную картину получил тридцать девять франков и пятьдесят сантимов.

Отец давно превратился в космополита и чувствовал себя как дома в Лос-Анджелесе, в Токио и на Лазурном Берегу, однако никогда не забывал подчеркивать, что по происхождению он русский. При этом Леон Кречет упорно придерживался изобретенной им самим легенды, которую его восторженные поклонники считали чистой правдой, – что его отцом был не кто иной, как младший брат последнего российского императора Николая Михаил, а матерью – прима-балерина Мариинского театра Ольга Ставрова, а он сам – плодом их недолгого, но чрезвычайно бурного романа. Якобы Николай, узнав о том, что Ставрова понесла от его брата, считавшегося до появления на свет царевича Алексея наследником, пришел в неописуемую ярость и велел отдать ребенка на воспитание «простым людям».

Матушка гениального художника и в самом деле была близка к театру – какое-то время она работала горничной известной балерины, эмигрировавшей из России после революции и скончавшейся в конце двадцатых от чахотки в закрытом швейцарском санатории. И кто-то из въедливых журналистов сумел проникнуть за железный занавес и съездить в Ленинград, где отыскал запись в церковноприходской книге, которая гласила – Леонид Кречетов появился на свет 6 марта 1903 года, и его родителями были Анна и Алексей Кречетовы. Но отец Лизы только отмахивался от подобных «разоблачений», заявляя, что по личному приказу царя все документы были фальсифицированы, дабы скрыть появление на свет его племянника и, с учетом закона о престолонаследии, реального претендента на корону Романовых...

В тот день отец, увлеченный работой (на полотне возникало нечто похожее на квадратную голую женщину с треугольными грудями и пламенеющими охрой волосами на голове, под мышками и на лобке), делал вид, что не замечает Лизу. Да, он был эгоистом и никогда не скрывал этого. Он резонно считал, что является самым великим художником современности, во всяком случае, из живущих (что касалось предшественников, то он, стиснув зубы, уступал пальму первенства Рембрандту, с которым разделял страсть к пышным женским формам, правда, с оговоркой, что у великого голландца не хватало фантазии в сюжетах), и не сомневался в том, что все, в том числе его жена и единственная дочь, обязаны выполнять каждую его прихоть.

Взмахнув кистью и отойдя от нового своего творения, отец натолкнулся на Лизу. Девушка, замерев, рассматривала картину.

– В чем дело? – недовольно спросил он.

Отец, безусловно, был гением, но это не делало его добрым и отзывчивым человеком. Всем, в том числе Светлане (жене) и Лизе (дочери), воспрещалось нарушать его покой и заходить в ателье с шести утра до полудня, то есть в те часы, когда мэтр трудился. Сейчас он взглянул на Лизу из-под седых, мохнатых, насупленных бровей, затем, не дожидаясь ответа, подбежал к картине и принялся что-то яростно переделывать.

Лиза прекрасно знала, что тревожить отца запрещено, но она не могла больше ждать. Она переговорила с доктором Маринэ, и тот сообщил ей, что надежды практически нет – ее мать не протянет больше пяти, максимум семи месяцев. Наверняка, разглядывая фотографии Лизы в журналах (иногда там появлялись снимки семьи гениального Леона Кречета), все думали: «Как же повезло девчонке! Ее отец – всемирно известный художник, к тому же до чертиков богатый, ведь самая захудалая картина стоит полмиллиона. Она обитает в замке на побережье Средиземного моря и ни в чем не знает отказа!» И никто, решительно никто не мог предположить, что Лиза не чувствовала себя счастливой. В особенности после разговора с доктором Маринэ...

– Papá, – заговорила Лиза, обращаясь к широкой спине отца – он, конечно же, не соизволил обернуться к ней. – Мама очень тяжело больна. У нее рак. Шансов на исцеление крайне мало. Она... она скоро умрет!