– Даже не знаю. Я позвоню, – ответил он, кажется, даже не задумавшись, о чем я спросила.

Я вдруг подумала, что сейчас могу с точностью до минуты сказать, как и что будет делаться дальше. Он поинтересуется, как дела у девочек в школе, но, если я вдруг и действительно стану ему об этом рассказывать, он моментально отвлечется, начнет копаться в портфеле или потеряет ключи от своего «Мицубиси», а я начну злиться.

– Я уже опаздываю, поговорим вечером, ладно? – Он нетерпеливо крутил брелок. – Девочки, быстро в машину! Мне нельзя задерживаться.

– Ладно, – вздохнула я. Аргументы о работе работают всегда (каламбурчик). Он – кормилец, он – добытчик. Его нельзя нервировать. Правда, сегодня мне очень-очень хотелось его понервировать. Хоть немного.

– Пока-пока.

Муж небрежно целует меня в щеку, думая о чем-то своем, а я вспоминаю, что когда-то между нами всегда была острая связь. Нас тянуло друг к другу, словно внутри каждого был магнит, сопротивляться которому было невозможно и изнурительно. Иногда, когда Дашка и Лиля были в садике, он брал меня с собой, катал по городу на машине, и мы разговаривали. Или просто сидели рядом и молчали, иногда касаясь друг друга руками или коленями. Тогда у нас была только «восьмерка», и нам хотелось просто провести день рядом, вместе. Сейчас… сейчас, возможно, он только и ждет, когда доберется до работы и притянет к себе другую женщину, в которой, наверное, какой-то другой магнит.

– Что ты решила? – спросил меня он, стоя в дверях.

Я вздрогнула, подняла на него глаза. Я не поняла вопроса. О чем это он, он же ничего не знает? Я же не говорила. То есть это я ничего не знаю, не должна ничего знать.

– Что? – Голос дрожал, не слушался.

– О моем приеме. Ты сможешь тут все организовать? – нахмурился он.

Ах да, он же хотел устроить прием в честь какого-то контракта, который заключил на пару со своим шефом. Что-то там связанное с запуском каких-то новых пельменных линий. Мой муж, который никогда в жизни не станет есть пельмени, делает их для народа, причем в немыслимых количествах.

– Не проблема. Когда?

– В воскресенье.

– Ладно, – я пожала плечами.

Я ведь действительно все решила. Я буду молчать. Да, это невыносимо, да, противно. Когда я смотрю на него, такого уверенного в себе, все еще достаточно молодого и полного сил (даже более чем), я понимаю, что надо все делать по-другому. Надо взорвать какой-нибудь мост, просто так, криком. Надо визжать на ультразвуковых частотах, чтобы разлетелась в осколки вся наша посуда. Надо вышвырнуть его из дома и потребовать развода. Надавать ему пощечин. Найти и разорвать на куски эту его «Н.». Но…ничего этого я делать не буду. Вообще ничего. Буду готовиться к приему. И знаете, почему? Потому что сегодня утром я проснулась и поняла, что сама по себе моя семья мне нужнее, чем любовь мужчины, который спит со мной рядом уже более двенадцати лет. Вот это я как раз готова потерять, но… есть еще мои девочки, есть привычный жизненный уклад и еще много чего. Ради всего этого стоит остановиться и не спешить с резкими телодвижениями. А как же наш дом, празднование Нового года, семейные праздники, на которые приезжают друзья, мои родители? Им, кстати, Лешка никогда не нравился.

«Он тебе не пара, – ворчал мой папа, к слову сказать, интеллигентнейший и добрейшей души человек, всю жизнь преподавал филологию. – Он простой и ничего про тебя не понимает».

«Он простой, да. Но что в этом плохого? Он смешной».

«Да уж, ухохочешься», – кривилась мама.

У них с папой всегда было одинаковое мнение – папино. Всю жизнь.

«Я его люблю».

«Это-то и проблема. Я это вижу и сам», – вздыхал папа.

А потом я забеременела, папа с мамой попеняли на жизнь, да и забабахали нам свадьбу, а в качестве свадебного подарка преподнесли нам ключики от хрущевки, оставшейся от моей бабушки, папиной мамы. Как же там было хорошо! Мы прожили там почти пять лет, пока не переехали в квартиру побольше. Но и потом, после хрущевки, когда Лешка уже начал подниматься на ноги (странная фраза, более подходящая к младенцам, а не к взрослым серьезным мужчинам), все было очень хорошо. Он любил девочек, я любила девочек, мы любили друг друга. Я занималась домом, он занимался тем, чтобы этот дом был – полная чаша. Я организовывала вечеринки, он на них шутил и развлекал народ. Когда он на меня смотрел, я чувствовала себя красавицей. Когда-то ведь он постоянно на меня смотрел. Мы всегда были не разлей вода, вот только я забыла, в какой момент в нашей постели появилась эта «Н.». У меня муж гуляет, а я почему-то думаю только о том, что скажет мой папа.

«Я же говорил!» – скажет он, а дальше я услышу его короткий огорченный вздох. И ладонь на кармане рубашки, той, в области сердца. Нет уж, к этому я вообще не готова. Папино сердце надо беречь, а то, не дай бог, опять… Да о чем я, он, скорее всего, вообще промолчит, чтобы не ранить мои чувства, однако… так будет еще хуже. Нет. Я ничего не буду делать. Ничего не стану менять. У меня есть семья, я хозяйка дома, в котором я очень нужна и в котором мне очень хорошо. И подумаешь, мой муж спит с другой. И что, мне из-за этого рушить свою жизнь? Остаться одной, без средств к существованию, без мужа, но с двумя детьми? А разве это будет справедливо, если виноват он, а развалится МОЯ жизнь? Нет уж, я надену на себя улыбку, как стальное забрало, через которое не пройдет ни одна стрела. Что там по списку? Стирка? Ванна и туалет? Где мои перчатки?

Я терла и скребла свой дом, гладила и раскладывала по шкафам вещи, пытаясь прикинуть, смогу или не смогу жить с окаменевшей душой. И если не смогу, то через сколько закричу и забьюсь в истерике. Причем обо всем этом я думала как-то отвлеченно, как о ком-то со стороны. Как о Машке или Любке. И о том, что бы я посоветовала им в таком случае. Из нас четверых об измене мужа знала только Карина. Это произошло несколько лет назад, и он совсем слетел с катушек. Мог неделями дома не ночевать. Позвонить и реально предложить Каринке «самой что-нибудь придумать».

– Вот подонок! – зверела Машка. Ее стремление срочно действовать, мощное и полноводное, как Волга по весне, разбивалось о ледяное спокойствие Карины.

– Я все придумаю. Я все перенесу. Не лезьте, – твердила она, отворачивалась от нас или просто отводила глаза.

Мы даже какое-то время не общались. Во-первых, чтобы действительно не мешать, а во-вторых, я остро чувствовала, что не нужна ей и никто из нас не нужен. А потом, где-то через полгода, раздался звонок, и Карина как ни в чем не бывало, тем же самым своим обычным мягким голосом пригласила нас с Лешей на день рождения своего мужа Бориса. Мы пришли. И Машка пришла. И Любка. И все улыбались и делали вид, что ничего не было. Все все знали. И мы, и муж, и Карина. Но на столе стояло Каринкино коронное сациви, наши дети весело носились по квартире, а Каринкин Боря весело щебетал о русском особенном пути с моим Лешкой.

– Сечешь? – подмигнула мне Машка.

– Чего? О чем ты?

– Как будто ничего не произошло. Борька как новенький. Может, она его в химчистку сдавала?

– Возможно, – улыбнулась я, – главное, что Карина счастлива. Вроде как.

– Вот именно что «вроде». Эх, дуры мы, дуры, – горестно вздохнула Машка и пошла улыбаться мужикам. Раз уж у нас у всех все так хорошо.

И вот теперь, отмывая семейный унитаз, я стояла и думала: а я-то сама как долго смогу быть «вроде как счастлива»? Смогу ли я, как Каринка? Надо смочь, если я тоже хочу, чтобы все было хорошо. Она вовремя смогла сдержаться, потому что она умная женщина. И отчасти потому что у нее вообще нет никакого образования и профессии. Чистая домохозяйка.

А я что – другая? Да, когда-то папочка потратил кучу сил и средств, чтобы я получила прекрасное образование. И я была – была его солнышком, рисовала акварелью, училась в Суриковском. Он считал, что у меня есть талант и какие-то там надежды. Прошло столько лет, что я почти ничего уже не помню. Хотя, наверное, смогу нарисовать акварелью простенький пейзаж. Но двенадцать лет! Я домохозяйка вот уже двенадцать лет. И вообще, кому нужны в нашем капиталистическом обществе акварельки? Иллюстрировать сказку про Колобка разве что. Я от дедушки ушел, я от бабушки ушел, я от жены ушел… Каринка давно успокоилась, значит, успокоюсь и я. Хорошо бы поговорить с ней, она-то знает, она-то сможет сказать мне, как, когда и каким образом будет у меня ехать крыша. А в том, что она будет ехать, сомневаться не приходилось.