Затрепетав своими прижимаясь к моему шипу, ты должен петь мне, пока мой острый шип не пронзит твоего сердца насквозь, и твоя кровь не перетечёт в мои жилы!

– Смерть – непомерная цена за одну алую розу! – вскричал студент, – Жизнь дорога всем! Как чудесно сидеть под пологом зелёного, цветущего леса и видеть Солнце в золотом сияньи и Луну в жемчужном свете! Боярышник благоухает сладко, синие колокольчики клонятся под ветерком в лугах и вереск ползёт по холмам! Как хорошо жить! Но только Любовь ценнее Жизни, и что такое сердечко какой-то залётной птахи пред большим сердцем Человека?

И затрепетав своими серыми крылышками, Соловей взвился в воздух. Как тень, он пронёсся над садом, и как тень прочертил воздух над рощей.

Юный Студент остался лежать на траве, и слёзы не прекращаясь, лились из его прекрасных очей.

– Возрадуйся! – кричал Соловей, – Возрадуйся! У тебя будет твоя алая роза! Я выкую её из музыки моего пения при полной Луне, и обагрю её кровью своего горячего сердца. Я прошу тебя только об одном – будь верен своей любви, не изменяй ей, и даже если Любовь весомее Философии, потому что Любовь мудрее Мудрости и выше Философии, сколь ни весома и могущественна власть и государство, всё равно Любовь значительнее любой Власти. Её крылья – пылкий огонь, и тело её – всё из бушующего огня. Её уста сладки, как полевой мёд, а дыхание – чистый ладан!

Студент приподнялся из травы и во все глаза смотрел, совершенно ничего не понимая, ибо ему было внятно только то, что написано в книгах. Но Дуб всё сразу понял, и его объяла печаль, потому что он был очень привязан к маленькому Соловью, и даже полюбил его за то, что он вил свои гнёздышки у него в ветвях.

– Спой мне напоследок свою песню! – шепнул он, – Когда тебя не будет, я буду сильно тосковать!

Зная, что у того идеальный слух, Соловей во всю глотку запел для Дуба, и его песня была подобна журчанию родниковой воды из серебряного кувшинчика.

Когда он закончил песню, Студент вылез из травы, вытащил из кармана карандаш и записную книжку и по пути домой из рощи, отметил про себя:

– Он чувствует форму! – твердил он, – Этого у него не отнимешь! Но я сомневаюсь, что за всем этим стоит чувство! Наверняка – нет! Почти наверняка он подобен всей этой братии художников – бездна мастерства и ни капли сочувствия! Он никогда не станет жертвовать собой ради других! Все его помыслы только о музыке, и всякому известно, как эгоистично искусство! Однако неоспоримо, что иные его трели очень трогательны! Но по сути они совершенно пусты и к тому же в них нет никакого практического смысла!

И затем он поспешил при свете Луны в свою комнатку, растянулся на узкой койке, ушёл в мысли о своей любви и тихо погрузился в сон.

Когда полная Луна взошла на небеса, Соловей помчался к Розовому Дереву, впорхнул в него и всей грудью прижался к его самому острому шипу.

Всю ночь напролёт он пел, всё крепче прижимаясь к шипу грудью, и холодная, кристально-чистая Луна, слушала его, всё ниже клоня лик. Всю ночь напролёт Соловей пел, и шип всё глубже и глубже вонзался в его грудь, и с каждой каплей его горячей крови из него уходила его жизнь.

Сперва он пел о зарождении Любви в сердцах мальчика и девочки. И на самом самом высоком стебле Розового Куста стала наливаться и распускалась неописуемая по красоте роза. Песнопение следовало за песнопением, лепесток за лепестком. Сначала палевая, как утрений туман над рекой, бледная, как стопы богини Зари, прозрачная, как крылья рассвета.

Зыбкое отражение в серебряном зеркале, трепетное отражение в речной зыби – вот как являла свой лик Роза, распускавшаяся на самом высоком стебле.

А Розовый Куст всё настойчивее и громче кричал соловью ещё сильнее прижаться к острому шипу.

– Прижимайся сильнее, маленький Соловушка! – визжал Розовый Куст, – Не то день заалеет раньше, чем Роза взойдёт!

Соловей всё сильнее прижимался к окровавленному острию шипа, и всё громче и громче звучала его песня о зарождении Любви между мужчиной и девушкой.

Деликатный румянец залил нежные лепестки Розы, подобные нежному румянцу на лице новобрачного, когда он в первый раз целует свою суженую. Однако шип ещё не коснулся сердца Соловья, и потому сердцевина Розы оставалась белой, ибо лишь живая кровь соловьиного сердца способна налить жизнью сердце Розы.

Снова и снова Розовый Куст призывал Соловья ещё крепче прижиматься к его шипу.

– Крепче, ещё крепче прижмись ко мне, милый Соловушка! – орало Розовое Древо, – Ибо день не должен наступить раньше, чем роза станет алой!

Соловушка бросился на шип, и его острие вдруг прикоснулось к его сердечку. И тогда нестерпимая, жестокая боль пронзила его трепетное тельце. Всё нестерпимее и мучительнее становилась боль в груди Соловья, всё громче звучала его песня. Теперь он пел о Любви, которая достигает вершины в своей Смерти, о бессмертной Любви, которой не страшна могила.

И тогда роза зарделась в своём великолепии, подобная утренней заре Востока. Кончики лепестков окрасились кремовым цветом, а её сердцевина алела теперь кроваво, как рубин.

Но теперь голос Соловья стал слабеть, наконец его крылья болезненно трепетали, его очи туманились. Теперь песня его то и дело прерывалась и соловью казалось, что кто-то всё сильнее сжимает его сердце.

Наконец завершилась его прощальная трель. Белая Луна услыхала её, и словно позабыв о наступающем утре, замерла не небе. Алая Роза словно услышала её голос, и полностью раскрыла все свои лепестки, как будто в экстазе, и трепеща, простёрлась всем своим телом к первому утреннему лучу. Гулкое эхо повлекло последнюю трель Соловья к пурпурной пещере в горах, будя спящих в ней пастухов. Трель пронеслась по шумливым тростникам на реке и те понесли её и послали далёким морям.

– Смотри! Смотри! – кричал Розовый Куст, – Роза является нам в красе своей!

Ничего не ответил Соловей. Он лежал мёртвый в высокой траве с острым шипом в сердце.

В полдень Студент отворил окно и выглянул в мир.

– Как? Возможно ли большее счастье? – воскликнул он, – Алая роза здесь! Никогда в жизни я не видел розы прекраснее этой! Она так прекрасна, и я подозреваю, что она носит какое-то чересчур длинное Латинское имя.

И Студент высунулся из окна и сорвал Розу.

Потом он, схватив шляпу и сжав розу в руках, поспешил к Профессору.

Дочь Профессора сидела у порога дома и мотала голубую шёлковую нить на катушку, и её крошечный дог примостился у её ног.

– Вы обещали мне танцевать со мной, если я принесу вам алую розу! – взволнованно воскликнул Студент, – Это наиалейшая Роза в мире! Этой ночью приколите её поближе к сердцу, и когда мы начнём танцевать, она расскажет вам, как сильно я вас люблю!

Но тут брови девушки нахмурились.

– Я опасаюсь, что это не вполне подходит к моему наряду! – холодно ответила она, – И помимо всего, племянник Камергера прислал мне кучу настоящих драгоценностей, а ведь все на свете знают, что драгоценности куда дороже каких-то жалких цветов!

– Вот это ответ! И вот какова ваша благодарность! – горестно загнусил Студент, и со злобой бросил розу на камни мостовой. Она скатилась в тележную колею и тут же была раздавлена тяжким колесом омнибуса.

– Неблагодарна? – Сказала, выпрямляясь, девушка звенящим голосом, – Я должна сказать вам, что вы нахал и грубиян, и, помимо всего, кто ты такой? Всего-навсего какой-то жалкий студентишка! Ни за что не поверю, что у вас, господин студентик, имеются такие же чудные серебряные пряжки к башмакам, какие я видела у племянника Камергера?

И она надменно встала с кресел и исчезла в комнатах дома.

– Какая глупая нелепица – эта Любовь! – ахнул Студент, и побрёл прочь, – В ней нет и половины той пользы, что есть в Логике! Она только манит, никогда не исполняет своих несбыточных обещаний, и меж тем требует веры в невозможное! Факт, она так непрактична – как она нелепа в наш век, век практицизма, век пользы, век машинерии, вернусь-ка я лучше к своей милой Подвальной Философии и начну штудировать Чердачную Метафизику!