Но потом в сознании всплывают подробности, обрывочные картины, мы вдыхаем знакомые

запахи, видим знакомые пейзажи; пространство и время как будто искажаются, и мы

перемещаемся в прошлое.

Это детское воспоминание было разорвано на несколько сцен, несколько глубоких и

значимых тёмных отметин в моём сознании, похожих на раздвоенные отпечатки копыт. В

тот день я увидела, что животные могут быть тепло привязаны друг к другу (даже крепче,

чем некоторые близкие люди), что им хорошо известно о любви и смерти, что они тонко

чувствуют и то и другое.

Тем летом мы отдыхали с братом в деревне маминых родителей. Отец тогда не смог поехать

с нами из-за каких-то очередных дел, связанных с ненавистной нам с Андреем работой.

Думаю, он вообще не любил маминых родственников, иногда мне даже казалось, что он

стыдится её происхождения. Но родители были так далеки от меня, что я не могу с

уверенностью судить об этом. Мы редко приезжали в деревню, в эти бескрайние просторы

вольной Сибири, поэтому в моём детском сердце бился волшебный фонтан безудержной

радости. Разве могла природа нашего подмосковного города сравниться с этим

калейдоскопом роскошных видов, пряных трав, диких цветов, особенного сладкого

опьяняющего воздуха, который хотелось впитать в себя каждой клеточкой тела? Мы с

братом, как игривые шальные зверьки, могли бесконечно бегать по сочным равнинам,

покрытым ковылем и полынью, валяться в полях сиреневой гречихи, вдыхать медовые

ароматы лесных ягод, тонуть глазами в синеве широкого свободного неба, прыгать по

мокрым камням озёр, собирать маленькие блестящие камушки разных цветов, казавшиеся

нам настоящим кладом. На рассвете мы любили сбегать из уютного дома, в окна которого

заглядывали спелые кусты малины и цветущие яблони, чтобы понаблюдать за высокими

горами, окутанными таинственным воздушным туманом, похожим на сладкую вату.

Дедушка говорил нам, что туман – это любопытное непослушное облако, которое, вопреки

запрету старших облаков, решило спуститься с небес на поверхность земли. Нам нравилось

его слушать, мы любили его удивительные истории, будившие в нас бескрайнее

воображение. Дедушка знал столько захватывающих легенд, песен, сказок, что он казался

нам добрым волшебником. Мы с братом даже думали так одно время. Дедушка рассказывал,

что иногда, если стоять у местной реки, в облаках можно увидеть своё отражение,

окружённое радужным кругом, что в прошлом люди даже видели в облаках целые картины

сражений с поля боя, которые проходили далеко отсюда. Он объяснял это преломлением

света, говорил что-то о двойном зеркале, воздушной линзе, но для нас всё это звучало как

невероятное чудо. Дедушка мог научно объяснять различные явления, но всегда оставлял

простор для нашей фантазии, какой-то элемент волшебства. Если он говорил нам, что радуга

– это свет, который падает от солнца, преломляется на капельках дождя, а потом распадается

на световые компоненты, то не забывал добавить, что по ирландским поверьям, там, где

радуга коснулась земли, хитрые лепреконы прячут свои горшочки и кувшинчики с золотом,

которое украли у случайных странников или заработали, мастеря феям обувь.

Однажды на закате мы наблюдали с братом двойную радугу: огромный яркий мост, ведущий

в небеса, раскинулся вдали через всё поле, а под ним проходил второй, чуть более бледный,

рассеянный. Нам захотелось дойти до радуги, прикоснуться к ней, пройти сквозь неё или по

ней, и мы, взявшись за руки, двинулись в путь по высокой влажной траве и оврагам.

Хотелось ли нам отыскать сокровища, попасть в сокрытый волшебный мир? Думаю, мы

просто надеялись, что, добравшись до неё, произойдёт что-то непостижимое, дивное,

колдовское… Мы прошли совсем немного, когда стало стремительно темнеть. Пастух гнал с

пастбища стадо коров, которые требовательно мычали, звеня колокольчиками в

наступающих сумерках, вольный табун лошадей возвращался в деревню, выгнув сильные

шеи и сверкая блестящими гривами в лучах заходящего солнца, пушистый лесной хорёк

торопился к себе в тёплую норку, громко стрекотали кузнечики, вероятно, обсуждая перед

сном главные события уходящего дня. Приближающаяся тьма напугала меня, и я уговорила

Андрея повернуть назад. Перед тем как отправиться домой, мы проводили радугу

прощальным взглядом, и обещали друг другу, что в следующий раз обязательно дойдём до

неё…

Однако это вовсе не тот древний антиквариат, о котором я вспомнила в начале; даже сейчас

память упрямо не хочет обращаться к этому предмету. И всё же я не могу от него

отмахнуться, сделать вид, что ничего этого не было. Как я уже отмечала, это воспоминание,

эта старая плёнка кинофильма была разорвана на несколько отрывков.

Итак, сцена первая – я стою одна в соседнем деревенском дворе и любуюсь кудрявыми

мягкими овечками и баранами, глажу их по шерсти, трогаю их красивые, гладкие,

извилистые рога. У моих ног вьётся маленький белоснежный ягнёнок, шевелит крохотными

ушками, смешно мекает, тычется в ладонь мягким носом, лижет её своим маленьким

нежным языком, словно принял меня за свою маму. В воздухе сладко пахнет

свежеиспеченными пирогами и парным молоком. Потом какой-то мужчина неожиданно

подходит к нам, грубо хватает за рога одного взрослого барана и куда-то тащит. Все

разбегаются, остаёмся только мы и этот маленький ласковый ягнёнок. Он бежит за этим

мужчиной и отчаянно мекает, будто просит отпустить этого несчастного барана. “Это его

папа!” – догадываюсь я, и бегу следом, не в силах что-либо сделать. Вскоре мужчина

останавливается. Бросает в нашу сторону недовольный взгляд. Затем в его руке мелькает

острый нож. Он перерезает горло барану. Наступает тишина. Ягнёнок больше не кричит, не

просит. Он всё понял, и просто смотрит, как на грязную землю капает густая мёртвая кровь.

Ещё какое-то время он стоит так, потом оборачивается ко мне, делает навстречу несколько

неуверенных шагов, но, взглянув мне в глаза, вдруг отворачивается и быстро уносится

прочь.

Сцена вторая – я сижу за большим столом на деревянной табуретке, кругом много людей.

Они поют весёлые песни, чему-то радуются. Сквозь громкий шум до меня доносится

недовольный голос матери. Я ничего не ем. Ей это не нравится. Она не знает, что меня

тошнит. Гости хвалят еду, хорошо приготовленное мясо, которое стоит прямо передо мной в

огромной металлической чашке. Мне хорошо известно откуда оно, и поэтому меня тошнит.

Мама продолжает настаивать, подвигает ко мне чашку. Я чувствую, что дрожу всем телом.

Сцена третья – меня ругают за опрокинутую чашку с бараниной, негодуют, отчитывают. Им

не понятен мой поступок, они возмущены моим поведением. Я стою, опустив глаза, по

щекам текут слёзы. Меня не слышат, хотя я не молчу. Как странно, что люди, говоря на

одном языке, могут так катастрофически не понимать друг друга. Мне уже почти не жаль

этого барана, мне просто очень стыдно. Я поступила не правильно. Такой быть нельзя. В

голове звучит лишь одно: “Я запомню, запомню, мамочка! Я постараюсь больше не

разочаровывать тебя”. Я понимаю, что отличаюсь чем-то от этой человеческой стаи, но

впредь буду стараться сделать всё возможное, чтобы стать такой же, как они.

Сцена четвёртая: поздний вечер, на крыльце дома сидит мама с какой-то пожилой

женщиной, кажется, нашей соседкой; они не видят меня – я затаилась в огороде, где

спряталась за большим кустом крыжовника. Женщина говорит маме: “Мальчишка у тебя

резвый, правильный. А девчонка какая-то блаженная…” Я не знаю значение этого слова, но

чувствую острый страх и глубокую обиду. Плёнка заканчивается.

Теперь мне понятно, почему это воспоминание покоилось на самом дне колодца минувшего,