которые иногда приходят на ум, крадут покой, будят разочарование, надежду, радость и

неумирающую боль.

После того, как Андрея не стало я творила разные глупости. У брата была своя рок-

группа, но я почти не общалась с её составом, поскольку в ней были парни гораздо старше

меня. Но когда Андрей умер, а Саша ещё был далеко, я стала часто бывать на репетициях его

группы. Напивалась до чёртиков, зависала на незнакомых квартирах с малознакомыми

людьми, растворялась под музыку гитар, чьё-то пение, смотрела на молодых девчонок,

должно быть, моих ровесниц, которые целовались друг с другом – конечно, с одной

единственной целью: привлечь внимание парней постарше, показать им какие они взрослые

и раскованные девушки. Мне нравилось ловить на себе взгляды, в которых читалось:

“очередная глупая малолетка, с которой можно неплохо провести время”, нравилось

чувствовать себя такой – глупой, пустой, беззаботной, а поэтому счастливой. Мне нравилось

играть такую роль, но всегда наступали минуты прозрения. Тогда я освобождалась от чьих-

то разгоряченных рук и, промурлыкав чужаку: “Я сейчас вернусь”, оказывалась в коридоре,

где наспех обувшись и схватив куртку, исчезала за дверью. А чуть позже, бредя по ночному

городу, в не зашнурованных ботинках, в надежде на то, что ещё успею до закрытия метро,

задавалась вопросами: “Что я искала там? Зачем был нужен этот спектакль? Зачем я так

рискую?” Конечно, опасные ситуации возникали, но кончались они благополучно. Только на

следующий день, проснувшись и подумав о том, как всё могло повернуться, если бы не

какая-то мелочь, мне становилось страшно. Теперь мне ясно – это был мой неосознанный

путь к саморазрушению, а также абсурдная попытка уловить призрачные следы, найти

родного человека там, где его когда-то можно было застать, но который уже никогда туда не

придёт. Однажды, вернувшись домой с одной из своих ночных прогулок, в подранных на

коленях колготках и в забрызганной грязью юбке, я застала отца. Он сидел за своим рабочим

столом при свете настольной лампы и читал какие-то деловые бумаги. В последнее время

дела его фирмы шли плохо. Услышав, что я вошла, он поднял голову, и что-то непонятное

отразилось в его глазах. Потом он улыбнулся и произнёс:

– Хоть кому-то сейчас хорошо.

Мне стало больно. Но не только из-за того, что я вновь оказалась перед пропастью

непонимания – к этому я уже давно привыкла. Мне стало плохо от осознания того, что я

смотрю на своего родного отца так, словно он чужой человек. Я не знала его, не понимала и

не могла ничего ему рассказать. Он совсем не чувствовал меня. Мы были чужие друг для

друга. Вот что было по-настоящему жутко. Пустота и одиночество истерично подсмеивались

из углов комнаты, когда я тихо отозвалась:

– Ты прав, папа. Мне хорошо.

– Тебе влетит от матери, а пока иди спать и закрой за собой дверь, чтобы не мешал свет.

Думаю, с той ночи я окончательно закрылась для родителей и не пыталась им уже

что-либо объяснить.

Ветер молча шёл позади и, вероятно, забавлялся, глядя на то, как я опасливо и осторожно

заглядывала во встречные комнаты. Быстро щелкнув выключателем и обежав комнату

взглядом, я стремилась к следующей двери.

– Ищешь кого-то? – наконец, спросил он.

Я уже исследовала второй этаж, и мы спускались вниз.

– Да, – ответила я. – одну девочку, которая обещала помочь мне, если я найду её.

Ветер тихо рассмеялся.

– Она давно не играет по правилам. Думаю, это будет непросто.

Я не видела причин, чтобы ему верить, но близился рассвет, и мне не оставалось ничего

другого, кроме того, как закончить свой поспешный поиск и сдаться.

– Она знала его, дружила с ним, а значит он не фантом, и так или иначе я узнаю правду!

Я сама удивилась своей решимости, которая прозвучала в моём голосе. Ветер лишь с

полуулыбкой взглянул на меня, но ничего не сказал.

Когда мы вышли на улицу, я вопросительно посмотрела на него, надеясь на какие-то

подсказки. Я уже стала кое-что понимать в его игре, и мне было ясно, что он разыскал меня

не просто так.

– У меня есть для тебя подарок, дорогая клоунесса, – сказал он, заговорщицким тоном, хитро

прищурив глаза. – Это любовная записка.

– Как неожиданно, – сказала я, с наигранной экспрессией приложив руки к груди. – Даже не

знаю, что вам ответить.

Но всё моё настроение кривляться быстро улетучилось, как только он протянул мне записку.

Это была очередная страница из дневника Саши. Я взяла её дрожащей рукой, внутренне

молясь о том, чтобы она не была его предсмертной. И вот, что я прочла там: “Она пошла с

Вадимом на свидание. Будь он проклят! Я ревную её, как безумный Отелло, хотя не имею на

это никакого права. Вчера нагрубил ей по телефону. Она считает меня другом, и я не должен

вести себя, как последний болван. Но, черт побери, как это сложно! Порой во мне

скапливается столько яда и ненависти, что их становится невозможно держать в себе. Иногда

я даже думаю – любовь ли это? Нет, конечно, это любовь – такая вот больная, невозможная,

измученная любовь. Такая любовь никогда не даст поцеловать себя без славного подвига, но

её можно добиться, её стоит ждать. И она будет у нас, я знаю”.

– Но разве так можно любить? – зачем-то спросила я подавленным голосом, вновь и вновь

пробегая глазами по строкам.

Когда я подняла голову, Ветра уже не было.

По дороге в общежитие я решила заглянуть к Грому и рассказать ему о случае в больнице и

том парне. Я не могу относиться к окружающим как к мёртвым, даже, если это и так.

Гром встретил меня озабоченным взглядом, трудно было не заметить напряжения на его

лице.

– Ты ещё не знаешь, что случилось? – спросил он взволнованно.

Я покачала головой и уставилась на него в недоумении.

Гром знаком предложил мне присесть, затем взял со стола какие-то фотографии и грустно

покачал головой.

– Бедная глупая девочка. Что же она натворила…

Глава 11

Мне всё кажется, что я перед ящиком с куклами;

гляжу, как движутся передо мною человечки и лошадки...

играю с ними, или, лучше сказать, мною играют,

как куклою; иногда, забывшись, схвачу соседа

за деревянную руку и тут опомнюсь с ужасом.

Иоганн Вольфганг Гёте

Иногда люди неожиданно уходят, осознанно отрезая себя от мира, зная, что уже никогда

ничего не будет по-прежнему. У всех разные причины. Я не знаю, что случилось с ней. В

этом мире объяснить подобное невозможно. Ещё вечером я слышала, как она плакала, но не

нашла времени. Точнее не захотела. В этой реальности существовала только я: все остальные

были для меня куклами – кроме Ветра, разумеется. Но сейчас, сидя в рабочем кабинете

Грома, глядя на её мёртвое тело с протянутой фотографии, я чувствовала сожаление и

утрату. Всё же Радуга была дорога мне, она была моим единственным другом здесь, а теперь

её не стало.

– Ты знаешь, почему она сделала это? – спросил меня Гром.

– Нет. Понятия не имею, – тихо ответила я. – В последнее время она вела себя странно. А

это точно самоубийство? Я хочу сказать, не мог ли кто-то…

Гром посмотрел на меня тяжелым уставшим взглядом, потом покачал головой.

– Её нашла домоправительница. Дверь была не заперта, но нет сомнений в том, что она сама

сделала это.

Гром немного помолчал, а затем добавил, убирая фотографии в серую папку:

– Ты плохо выглядишь. Снова устроила себе ночную прогулку? Я не хочу, чтобы ты

рисковала, – он вздохнул, не дождавшись моего ответа. – Ты ведь дорога мне, Иллюзия.

Отправляйся домой и хорошенько выспись. Можешь не волноваться насчёт работы – я уже

звонил твоему начальнику.