— Когда так, — отвечал я, — делайте как угодно.

— Письмо было отправлено к Сенковскову на дачу. Плюшар был прав. Оно не произвело ни малейшего явного взрыва. На другое утро является ко мне Сенковский и говорит, притворно ухмыляясь:

— Чудаки вы с Плюшаром, приняли мою шутку серьезно. У него привычка подсматривать, что печатается в Библиотеке. Вот я вздумал пошутить над ним, приказал набрать этот отзыв. Я никогда бы его не напечатал.

Эта отговорка, вынужденная трусостью перед ничтожным типографщиком и книгопродавцем, возмутила меня. В следующий четверток, день вечерних у меня собраний, я рассказал эту историю среди всех гостей, в числе которых были поклонники Сенковского. Они донесли ему о моем рассказе, и он поручил им сказать мне, что я никогда не увижу его у меня в доме.

Я отвечал им:

— Скажите ему, что я, как Иван Васильевич Грозный князю Курбскому, объявляю Сенковскому: да я твоей эфиопской рожи и видеть не хочу.

Между тем Сенковский, скрепив гнев свой на оскорбившего его Плюшара, положил в уме отомстить ему жестоко: подавал вид, что не сердится на него, приглашал его к себе на вечера, сажал за карты с звездными кавалерами, давал ему почетное место в танцах с прекрасными дамами, и когда Плюшар совершенно обольстился его любезностью, питомец иезуитов начал обрабатывать его в свою пользу, изъявлял сожаление, что Плюшар тратит так много денег на Лексикон, уверял его, что исполнит должность главного редактора за половину той суммы, которую он платит Гречу, что нужно повытурить всех этих мнимоученых, которые стоят больших денег, и заменить их людьми практическими, безвестными и бедными, которые гораздо лучше, под ведением и по указаниям Сенковского, будут работать за ничтожную плату и т.п. Плюшар слушал его, развесив уши, и наконец спросил:

— А как нам сбыть Греча? Он не согласится уступить.

— Разве вы не знаете Греча? — возразил Сенковский. — Затроньте только его самолюбие: он взбесится и все бросит.

Я ничего не знал об этом. 31 декабря 1835 года, проработав целое утро в типографии Плюшара, чтоб вышел к сроку обширный 4-й том Лексикона, пошел я с ним в мастерскую его сына, живописца. День был сумрачный и туманный. Вижу, при входе нашем, поднимается в тени какая-то фигура, которую можно было отличить только по сигаре во рту. Вижу, это Сенковский, и говорю ему:

— Здравствуй, Сенковский.

— Здравствуй, — отвечал он, — я думал было, что ты, при встрече, бить меня станешь.

— Вот еще, — отвечал я. — ты палок не стоишь.

Оба Плюшара обомлели, вообразив, что выйдет история. Ничего не бывало. Сенковский оскалил зубы и начал говорить о чем-то постороннем. Но коварный не дремал. Козни его против меня начались покушением поссорить меня с Шениным. Ему было сказано, что я отзываюсь о нем дурно, и Шенин дал мне знать, что желает сложить с себя сотрудничество. Я поехал к нему, поговорил с ним, услышал, что ему донесли, и убедил, что это ложь. Он успокоился, и я не считал за нужное доискиваться, кто нас ссорил. Месяца через два Шенин поехал, для свидания с матерью своею, на Кавказ. Мне предложили на время его отлучки в помощники одного не важного, но работящего литератора, Петра Александровича Корсакова, бывшего в то время цензором. Я согласился и продолжал работу по-прежнему. Корсаков был несравненно ниже Шенина и, желая заработать побольше денег, заставлял дочерей своих переводить длинные статьи для Лексикона. Собственные его статьи были ничтожны и нелепы; например: «Бритвенный прибор состоит из блюдечка с выемкой на краю, из кисточки, мыльца и чашки с кипящею водою». И это было написано для помещения в ученом Лексиконе! Разумеется, я такие статьи отбрасывал и тем возбуждал досаду автора. Более всего рассердился он, когда я, прочитав переведенную из Dictionnaire des gens du monde его дочерью статью «18-е Брюмера», заключавшую в себе разные революционные выходки, помарал ее и заменил следующим: «18-е Брюмера VIII года французской республики (9 ноября н. ст. 1799), день, в который Наполеон Бонапарте был назначен первым консулом (см. Наполеон)».

Между тем случилось следующее происшествие: в конце сентября 1836 года пригласили меня в III Отделение канцелярии Е.И.В. и объявили, что государь, читая в Чембаре (где он тогда лежал больной от перелома ключицы) пятый том Энциклопедического Лексикона, заметил (в статье о фамилии Бонапарте) предосудительные места, приказал разыскать, кто написал их, и подвергнуть виновного ответственности. Важнейшее из замеченных мест было следующее (стр. 293, при исчислении детей бывшего короля голландского Людовика-Наполеона): «Карл-Людовик Наполеон, родившийся в 1808 году, принц мужественный, любезный и кроткий, единственное утешение родителей по смерти старшего своего брата». На поле рукой государя было написано карандашом: негодяй!

— Кто сочинитель этой статьи? — спросил у меня начальник секретного отделения Лавров.

— Это статья переводная, — отвечал я.

— Откуда переведена? Покажите подлинник.

Я отправился домой, взял том Лексикона Encyclopedic des gens du monde и привез в канцелярию.

— Кто переводил? — спросил начальник отделения.

Я вспомнил, что перевел эту статью или заставил перевести Иван Петрович Шульгин, ректор С.-Петербургского университета, и что ректор Московского университета Болдырев недавно пострадал по делу о «Телескопе» Надеждина, и сказал:

— Право, не помню: у нас переводят и девицы. Но за содержание статей отвечаю я, главный редактор. На которую гауптвахту идти?

Он рассмеялся и сказал:

— Граф Бенкендорф просил вас только внимательнее смотреть за изданием, и более ничего.

Воротясь домой, нашел Плюшара: он обедал у меня. Я рассказал приключение в канцелярии и прибавил:

— Вся ответственность лежит на мне, и я не могу сваливать ее ни на кого.

Плюшар промолчал, но через несколько минут сказал:

— Шенин воротился.

— Ну, слава Богу, — отвечал я, — отвяжусь от этого пустого и вздорного Корсакова. Дело наше пойдет легче и скорее.

И на это Плюшар не сказал ни слова. На другой день получил я от него письмо, в котором он, жалуясь на медленный ход издания и на препятствия, которые я ставлю ему, отвергая готовые статьи, сообщал мне, что Корсаков и Шенин приказали поместить в Лексиконе забракованную мной статью «18-е Брюмера».

Это меня изумило и оскорбило. Приказали! Какое право имели сотрудники, получавшие из моего кармана половину своего жалованья, приказывать через третье лицо, чтоб я подчинился их воле и подвергся ответственности за содержание этой статьи? Зачем ни один из них не явился ко мне лично? Пойти к ним, объясняться, извиняться, оправдываться я считал для себя унизительным. Я не видел истинной цели этих проделок: я думал, что они происходят от корыстолюбия Корсакова и что Плюшар нимало в том не виноват; напротив, становится жертвой чужих прихотей. Я не догадывался, что это была интрига, замышленная Сенковским и приводимая в дело Плюшаром, чтобы, рассердив меня, заставить отказаться от редакции и дать место ляху. Долго думал я, как решить это дело, и наконец положил представить оное на суд родного брата Корсакова, князя М.А.Дундукова-Корсакова, попечителя СПб. учебного округа, председателя Цензурного Комитета, бывшего моего ученика, человека самого благородного и всегда со мной дружелюбного. Я отнесся к нему письмом, сказав, как был вызван в III Отделение, какую получил нотацию, и просил его решить спор между мной и его братом и объявить, можно ли печатать статью, им переведенную. Тогда же уведомил я об этом письме Плюшара. Я надеялся, что он станет благодарить меня за приискание легчайшего средства, чтоб образумить Корсакова; но не тут-то было. Плюшар отвечал мне дерзким письмом, в котором осуждал мой поступок, требовал моего примирения с товарищами и исполнения их воли, давая знать, что письмо мое к начальнику цензуры было доносом. Вскоре после того приехал ко мне Шенин и спросил в тревоге:

— Что все это значит?

Я спросил у него, читал ли он статью«18-е Брюмера».