Я никак не мог избавиться от впечатления, что хожу по большой зоне с теми же отношениями между ее обитателями и охраной. Я не мог расслабиться, мне хотелось заложить руки за спину, встать в шеренгу. Я смотрел в лица людей и видел в них единственную перемену - озлобленную растерянность. И истаяло видение города, и вновь по серому плацу потянулись мерзлые гусеницы слитых тел. А где-то там, за сценой, или в подсознании гордо цвела поросль, бегали по ней загорелые дети и добрые собаки. И кто-то устанавливал оранжевую палатку, успевая трепать по холке льнувших к нему животных.
И возник на поляне крохотный ковчег отдыхающей семьи, за дымным шашлыком и таежным чаем. И девушка-большеглазка обняла отца за шею и шепнула ему что-то, а другие смотрели на нее с ревностью, но без зависти.
В комнате, похожей на бетонный пенал, с единственной лампочкой под высочайшим потолком безликие люди карабкались на причудливые сооружения, сваренные из железных полос и труб. Беззлобно, вяло переругиваясь, устраивались спать. Их не смущали эти нелепые сооружения - “шконки”, - которые даже при большом воображении трудно отнести к категории кроватей. Эти “шконки” высились в четыре яруса, лишний раз подтверждая “престижность” наших лагерей и тюрем, переполненных разношерстной публикой. Звонок задребезжал циркулярной пилой, отбой протекал аврально, ибо опоздавших в “шконку” ждали режимные беды. Лампа замигала, свет ее сменился си ним, затихли ругань и похабщина, и только стоны и кашель аукались в бетоне барака.
В синем сиянии ночника, уродливо и страшно вырисовывались снятые на ночь вещи: ботинки, деревянные конечности, лошадиных размеров вставные челюсти, круглые глаза в кружках с водой. Прорываясь в ультразвук, пикировали комары, особая зимняя порода, мутировавшая в сырости каменного мешка. Крысы, величиной с собаку, разыгрывали дьявольскую карусель, запрыгивая на тела нижних. А на угловой “шконке” неутомимо бормотал согнутый радикулитом дебил, пуская из сизого жабьего рта радостные слюни. Он сидел за грабеж с применением технических средств - утащил из кладовки подвала банку с вареньем.
Сидеть полезно, убеждал я себя. Журналисту все надо увидеть, все познать самому. Ну, что ж, и на нарах можно чувствовать себя свободным. Но для того, чтобы сварить суп, вовсе не обязательно испытывать судьбу, ныряя в бурлящее крошево картошки, лука, моркови. Или, как еще говорят, не надо быть кошкой, чтобы нарисовать ее.
Журналист меняет профессию. Мечется по бетонному лабиринту среди убогих, воображая себя борцом за истину. А истина съежилась в уголке барака и робко прикрывает попку, боясь извращенного насилия. А может, она шествует к штабу, отливая малиновыми петлицами?
Да вот же она - плотненькая, в мундире, с крытой пластиком доской в короткопалых руках. Ее зовут Анатолий Бовшев, в просторечии - Толя-жопа, за милейшую привычку не только сверять колонку осужденных по списку, написанному на пластике этой доски, но и звучно хлопать ею зазевавшихся зэков по заднице. Толя в системе двадцать лет, он образцовый ее апологет. Поступки его выверены и точны, он непреклонен, как звонок, отмечающий распорядок существования, тот самый звонок, взвизгивающий циркуляркой. Толя оптимист. Ни один робот не смог бы так функционировать, как он.
Ах, истина, истина... Твои воплощения столь разно образны и лживы. Ищите истину, поэты... Или лучше ищите вшей на грязном лобке и под мышками... Все смешалось в голове бедного зэка. Все смешалось в голове зэка бывшего. Люди-нелюди, суета - порядок, газетные сентенции разоблачения, пустота нынешнего дня...
Все смешалось в доме, которого нет. Нет ни дома, ни денег, нет ясности. Из дома тянет на улицу в иллюзию свободы, сумятицу тел. А с улицы властно влечет в дом, в покой стен. А через минуту - опять на улицу. Хочется открыть чудом сохранившиеся тетради, вы писать отрывки дневниковых крупиц, систематизировать их. Хочется выписаться, выдать это проклятое “Болото N 9”, выплеснуть его залпом, как сгусток крови. А спутанное бытие бросает меня в водовороты чужих страстей.
Трудно бедному зэку в сумятице сегодняшнего дня:
запрещенное вчера разрешено сегодня, но уже не нужно. Квадраты бытия иные.
Все смешалось в бедной стране. Раньше хоть знали, что чего-то нет, потому что нельзя, не положено. Теперь, вроде, все можно, но ничего нет. И куда де лось - неизвестно. Да, и было ли?
На Западе только придумают про нас какую-нибудь гадость, а мы ее уже сделали. Обыватель аж пищит от восторга, взирая на трухлявую веревку гласности, на которой развешено грязное белье совдепии.
- Искусство приспосабливается к ритму подростков.
Ритм примитивен. Подростки визжат от счастья - их кумиры, как шаманы, красиво хрипят под ритмичную музыку.
Идет девальвация чувств под эгидой перестройки и гласности. Идет девальвация нежности и любви. Это страшней, чем денежная реформа, хотя и в деньгах счастья мало. Особенно, когда они есть. А их нет, или так мало, что лучше их не беречь. Впрочем, тратить их все равно не на что: то, что можно достать, - ни куда не годится, то, что достать трудно, - стоит так дорого, что лучше не доставать.
Идет утилизация интересов. Они сужены до иглы наркоманского шприца, до штекера магнитофона, до тоненькой ножки бокала.
А может, неправильно я применяю термин “утилизация”? Может, грамотней применять слово “деградация”?
Короче говоря, денег нет даже на дорогу до Иркутска, прописаться негде, работы нет. Зато есть объявление, совершенно идиотское, но вселяющее надежду на аферу.
“Срочно требуется человек, умеющий смотреть за трудным подростком (девочка, 10 лет), на два года предоставляется комната в трехкомнатной квартире в г. Москве и прописка на весь срок работы”. Причем адрес был указан хабаровский. И я, конечно, сразу по этому адресу поехал.
Спокойный мужчина с курчавой бородкой объяснил ситуацию. Ему еще два года работать в геологии, в основном, в Охотске и Магадане. Жена долго сопротивлялась, но, наконец, решилась переехать в Хабаровск. Взять же ребенка, учитывая, что работать придется больше в поле, в экспедициях, трудно, отдавать в интернат не хочется. Девочка очень самостоятельная” но со странностями, плохо сходится с товарищами, короче, - трудный ребенок. Вот и рискнули соблазнить кого-нибудь московским жильем. Хотя лично он в эту затею не верит.
Я сообразил мгновенно. Это была удача.
- Скажите, вы намерены платить за уход или сама комната является платой?
- Честно говоря, я и заплатил бы. Но мы рассчитывали на пожилую женщину.
- А явился пожилой мужчина, - прервал я.
Тут вот какая ситуация.
И я объяснил, что на пенсии, что подрабатывал менеджером от московской фирмы, что утомился и хотел бы пожить спокойно. И именно в Москве. И что есть возможность вступить в строительный кооператив столицы и через два - два с половиной года получить свою квартиру. Поэтому предложение является очень удачным, а так, как я по специальности учитель русского языка и литературы, то трудности ребенка меня не смущают.
Было рассказано о том, как после смерти жены я один воспитывал двоих детей, тоже девочек, как они звали меня памой, что означало папа-мама, о том, что девчонки выросли, повыскакивали замуж, что при шлось отдать младшей из них квартиру в Прибалтике. Было рассказано много интересного из жизни Ревокура - учителя, человека благородного, но увы, утомленного настолько, что пора подумать о собственном покое, который мыслится почему-то в Москве. И уже через некоторое время бородатый геолог звонил в Москву и наставительно говорил жене о найденном им чудесном человеке, учителе, в одиночку воспитавшем двух дочерей, участнике строительного кооператива в Москве, который, пока строится его дом, любезно согласился пожить у них и присматривать за Машей. Жене было напомнено, чтобы в Москве не задерживалась и сразу, после приезда Ревокура , летела в Красноярск, так как он совсем тут одичал. Потом геолог жал мне руку, благодарил судьбу, пославшую меня к нему, а на намек о дороговизне кооператива, отнявшего у меня все сбережения, выдал единовременное денежное пособие, пообещав высылать по столько же ежемесячно. Кроме того, геолог заверил, что на кормление и прочие нужды дочки деньги выдаст жена, и попросил не говорить о том, что взял на себя оплату моей любезности, так как жена может этого жеста не понять. Я улыбнулся ответно и никак не мог вычислить — кто из них откупается от дочки: жена или муж? Или оба?
