В разведотделе Кольцова предупредили о том, что сейчас в районах Присивашья большая вероятность оказаться в плену у какого-нибудь батьки Чобота, Чалого или Матвиенка: в последние дни слишком много банд расплодилось в Северной Таврии. Они передвигались вслед за фронтом, и в районах, освобожденных от белых, где еще не успела прочно установиться советская власть, грабили недограбленное и, хоронясь днем где-нибудь в степных колках или жидких лесочках, ночами с тяжелой добычей растворялись на широких таврических просторах.

Перспектива оказаться еще у одного батьки Ангела Кольцова вовсе не грела, но и выделить ему достойное сопровождение не имели возможности. Как выяснил Кольцов, махновцы с боями уже миновали Мелитополь и Акимовку и находились на подступах к Крымскому перешейку. По предварительной договоренности, они должны были разместиться неподалеку от Сиваша, во Владимировке и в нескольких ближних от нее селах. Отсюда начинался участок их боевых действий за овладение Крымским перешейком.

Как рассказали Кольцову разведчики, это была голая просоленная равнина. Нигде ни деревца, ни кустика. Сиваш, вдоль которого стояли малолюдные села, только в летнюю жару можно было перейти вброд. Зимой, когда ветры нагоняли с Азовского или Черного моря в него воду, он был редко когда проходимый. Иногда, в лютые морозы, он замерзал, но лед был не прочный, не всегда мог выдержать человека.

На противоположной стороне этого Гнилого моря (так еще называют Сиваш) к самой воде спускались пять рядов колючей проволоки и кое-где даже издалека были видны пулеметные гнезда.

Чтобы форсировать Сиваш и утвердиться на крымском берегу, махновцам предстояло решить не одну задачу. И каждая из них была почти неразрешимая.

…Гольдман делал все для того, чтобы всячески обезопасить поездку Кольцова в район участка боевых действий, отведенного Повстанческой армии. Позаботился он и о том, чтобы и там, среди махновцев, ему не было бы одиноко. В качестве адъютанта к Кольцову приставили Тимофея Бушкина.

Такую должность Тимофею ещё никогда не приходилось исполнять. Он решил, что, прежде всего, в его обязанности входит охрана Кольцова. Поэтому помимо уже имевшихся у него маузера, сохранившегося ещё со времен службы в бронепоезде Троцкого, он уже к вечеру где-то добыл короткий кавалерийский карабин и полный подсумок патронов.

Гольдман тем временем носился по знакомым полковым командирам в поисках транспорта. Случайно встретил в Каховке недавнего попутчика снабженца Жихарева. Он появился, как черт из рукомойника, но обрадовался Гольдману, как своему родственнику, и долго жал ему руку.

– А как комиссар? – спросил Жихарев. – Лихой парень, люблю таких. Может, потому, что и сам такой.

Поговорили о разном.

– Вы где же сейчас, Жихарев? – поинтересовался Гольдман. – Где вас можно найти?

– А я – везде! – хохотнул Жихарев. – Я вам нужен?

– Просто так спросил. Вспоминаем иногда…

– Я тоже часто вас вспоминаю. Хорошая компания, хорошая поездка. Не против еще раз ее повторить.

– После войны, – сказал Гольдман.

– Никаких возражений.

Они попрощались, и Жихарев исчез также внезапно, как и появился. Впрочем, Гольдману было не до него, и вскоре он совсем забыл об этой мимолетной встрече, не догадываясь, что она еще будет иметь необычное продолжение.

Там же, у снабженцев, Гольдман раздобыл тачанку с тройкой коней. Тачанка была, вероятно, музейная, покрытая черным лаком и немного смахивала на катафалк. С ней никак не гармонировал стоящий на задке пулемет «Максим».

На рассвете следующего дня Гольдман громко разбудил Кольцова:

– Карета подана, ваше сиятельство!

Наскоро умывшись, Кольцов вышел во двор каховской гостиницы, в которую была превращена обыкновенная сельская хата со сволоком[18] и с пучками душистых степных трав, заткнутых за него. По настоянию Гольдмана Кольцов и Бушкин остались здесь ночевать.

Оглядев двор, Кольцов не увидел тачанки, которую с вечера обещал ему Гольдман.

– Ну и где же тачанка? – спросил Кольцов у Гольдмана.

– Да вон же! – Гольдман указал на стоявший в глубине двора угловатый, словно весь сколоченный из больших тарных ящиков, зеленый грузовой «фиат». В его кузове на высокой самодельной турели был установлен пятиствольный пулемёт «Гочкиса». Возле грузовика прохаживались трое красноармейцев. Один – весь в коже, с квадратными очками на кожаном шлеме – был, вероятно, шофер. Остальные двое – обслуга пулемета.

– Ну, зачем это! – Кольцов укоризненно посмотрел на Гольдмана и с иронией спросил: – Что? Броневик не сумели достать?

– Твое легкомыслие, Паша, порой меня удивляет. Видно, ни разу не клевал тебя в задницу жареный петух, – ворчливо сказал Гольдман. – Пойми, пожалуйста! Ты отправляешься в самый кипяток, и можешь там легко свариться. А я хочу, что бы ты даже не ошпарился.

– Но почему не тачанка?

– Не понравилась она мне… Сильно приметная, панская. На таких начальство ездит. С десятком верховых охраны. И то всякое случается…

– К сожалению, ни от нас с Бушкиным, ни от вас ничего не зависит. «Гочкис» зачем? – не унимался Кольцов.

– Для безопасности. И не зли меня, пожалуйста, Паша! Не расстраивай! – сердито выговорил Кольцову Гольдман. – На все случаи жизни, конечно, не застрахуешься. Но все же я буду чуть меньше волноваться, пока вы доберетесь до места. А у меня, учти, больное сердце. Мне доктор запретил волноваться.

Трое красноармейцев деликатно ждали, пока Гольдман с Кольцовым закончат разговор, и лишь затем по очереди представились. Тот, что в коже, назвал себя Артемом Кошевым, остальные двое пожилых были пулеметчиками, обслугой «гочкиса». Звали их Семеном и Савелием, и были они родными братьями.

– Ну что ж! Поехали! – шофер как-то сразу принял на себя командование экипажем. – Вы, товарищ комиссар – в кабину, – сказал он Кольцову и указал на Бушкина: – А ваш товарищ – третьим номером при пулемете.

– У меня карабин, – сказал Бушкин.

– Карабин – вещь хорошая, а все ж пулемет чуток получше, – уже стоя на подножке «фиата», сказал Кошевой. – Будем надеяться, обойдемся без шума.

Автомобиль легко задрожал, ожидая, когда все члены экипажа займут свои места. Кошевой отдал ещё какие-то указания пулеметчикам. И они выехали со двора гостиницы.

Утренняя дорога была тряской, кочковатой. С вечера ее изрядно вымесили двигавшиеся в сторону Крыма войска. Ночью грязь прихватил морозец, и она застыла. Автомобиль немилосердно трясло.

Невыспавшийся Кольцов надеялся часок-другой в дороге вздремнуть, но вскоре понял, что из этого ничего не получится, и стал с интересом разглядывать дорогу. Изредка по ней двигались подводы с какой-то военной поклажей. Сбившись в небольшие группки, устало шли полусонные красноармейцы. По мере приближения автомобиля они, не оборачиваясь, привычно сторонились к обочине. Для них эти, на автомобиле, были людьми из другого мира. Иногда Кольцов ловил на себе их недобрые взгляды. Испокон веку те, кто шёл пешком завидовал тем, кто ехал.

По обе стороны дороги во все стороны расстилалась ровная серая степь. Ещё недавно она славилась тем, что кормила своим хлебом пол-Европы. Чем она была засеяна прошлой весной, Кольцов никак не мог понять.

– К весне голод будет, – перехватив взгляд Кольцова, мрачно сказал шофер.

– Почему вы так думаете? – спросил Кольцов.

– А чего тут думать, – шофер взглядом указал на степь и произнес одно только слово: – Бурьяны!

Кольцов и сам теперь уже понял: прежде здесь, в Таврии, степь в эту пору ровно щетинилась стерней, а ныне больше походила на заброшенную свалку. Среди потемневших и поникших от первых заморозков кустов полыни, резака, синеголовника повсюду над степью возвышались темными бугорками, ожидая пронизывающих северных ветров, округлые головы курая, который еще называют перекати-полем. Для чьего-то несведущего взгляда этот пейзаж, возможно, и был милым, но не для хлебороба. Он-то хорошо знал цену заброшенной, опустошенной земли.