За Тураповым Н. пришли на работу утром 17 февраля 1988 года. Взяли из служебного кабинета на глазах у многих сослуживцев. Взяли, не предъявив никаких документов. По приезду в здание КГБ Узбекистана сразу же отвели в подвал, в одну из камер следственного изолятора. Только вечером на допрос вызвал Иванов, предъявил санкцию на арест и начал психологическую «обработку». Окончив демагогические рассуждения, потребовал дать показания на работников республиканского партийного и советского аппарата. Когда получил отказ, то пришел в бешенство, брызгая слюной, истерично стал угрожать: «Ты для меня вошь, клоп. Я тебя одной пяткой своей раздавлю. Если ты попал в тюрьму, то никогда отсюда не выйдешь, будешь в камере кровью плеваться, «тубиком» станешь (т. е. заболеешь туберкулезом)».

На допросах 18–19 февраля угрозы повторились. 20 февраля Иванов стал выяснять анкетные данные жены, детей, заявил, что если Турапов будет молчать, то всех их арестуют. Были приведены примеры по Бухаре, Каракалпакии, Хорезму. Турапов и сам знал о них.

Вопрос был поставлен однозначно: или оговор, или аресты, трагедии близких людей.

Турапов был сломлен. Иванов знал на чем играть.

Дальше, как вспоминает Турапов, все пошло под их диктовку. Предложили писать заявления «явку с повинной» по Сурхандарьинской области. Как писать, кого оговаривать он не знал. Тогда Иванов сказал: «…Назови первых секретарей районных и городских комитетов партии. Я ответил, что первые секретари партийных комитетов председателю облисполкома не подчиняются. Тогда Иванов заявил, что мне необходимо указать среди «взяткодателей» председателей горрайисполкомов, директоров совхозов и колхозов». Турапов возразил, сказал, что это будет ложь, и люди не будут ее подтверждать. В ответ Иванов ему заявил: «Это уже не твое дело». Затем ему стали диктовать заявления. Кроме взяткодателей продиктовали фамилии Усманходжаева, Айтмуратова, Орлова, Есина, Лигачева, Громыко, Смирнова, Пономарева и других, как лиц, получивших от него деньги.

Турапов так же рассказывал, что по настоянию и с помощью Иванова он написал письмо Горбачеву М. С. В нем он каялся в преступлениях, которых в общем-то не совершал. Его заставили лгать, и он лгал на других. Лгал наедине со следователем, лгал и на очных ставках. Прежде чем идти на них Иванов заранее инструктировал, как он должен вести себя, каким образом отвечать на вопросы и что говорить.

Турапов пояснил: «Осетров назвал меня на очной ставке подонком, мразью и я согласен с ним, он вправе меня был так назвать. Я лгал и тем самым содействовал этим преступникам в прокурорской форме творить беззаконие».

Только теперь, когда изучены тысячи документов, дополнительно допрошены сотни лиц, начинаешь осознавать какую адовую машину следствия организовали Гдлян и Иванов, в которой на полную мощь работал конвейер лжи и оговоров. Только сейчас осознаешь, почему людей содержали на следствии под стражей 2–3 года и даже 5 лет. Для того, чтобы в любое время у них сломленных и оскорбленных, измученных и растоптанных за решеткой можно было бы получить угодные для следствия показания на любых лиц.

Турапов не сразу вернется к правде. Даже на допросах у других следователей будет по инерции говорить то, что зазубрил под диктовку. Уж слишком зловещей для него была фигура Иванова.

Весной 1988 года Гдлян и Иванов поручили дальнейшее расследование дела Турапова следователю по особо важным делам при прокуратуре УССР Клоколу Н. А. Точнее ему поручили работу со взяткодателями, названными Тураповым в своих заявлениях.

Николай Алексеевич в органах прокуратуры проработал более двух десятков лет. За его плечами была уже большая практика расследования дел многих категорий. Именно по этим качествам его включили в группу Гдляна. Иванов дал указание Клоколу Н. А. выехать в г. Карши и там допрашивать взяткодателей, при этом передал заявления Турапова.

Заявления вызвали у Николая Алексеевича большие сомнения в достоверности, однако высказывать» такие соображения на фоне всеобщего упоения славой в группе было не принято. Тогда Клокол, не смотря на возражения Иванова все-таки добился согласия на допрос Турапова. Тот к этому времени содержался в следственном изоляторе г. Москвы.

Клокол вспоминает: «Должен заметить, что как само заявление Турапова, так и его показания носили схематичный характер, были поверхностны, неубедительны, далеки от правды. Выла заметна его растерянность, когда ставился конкретный вопрос об обстоятельствах получения взяток, он блуждал, терялся, затруднялся назвать простые вещи. Более того, после составления первых протоколов допросов он стал говорить о том, что все его показания не правдивы, что так сейчас ему нужно показывать, об этом он договорился с Ивановым, именно такие показания надо давать в данной ситуации». О поведении Турапова он доложил Иванову, сказав, что Турапов направил следователей по ложному пути. Иванов же предложил начать работу с названными Тураповым взяткодателями и не обращать внимания на его поведение.

Однако работа в Кашкадарьинской области в г. Карши только усилила у Клокола сомнения в объективности заявлений и показаний Турапова. Многие, указанные им, должностные лица привели в оправдание обстоятельства, вообще исключающие дачу ему взяток, и эти факты находили объективное подтверждение. Турапов назвал взяткодателями своих бывших подчиненных, с которыми находился в неприязненных отношениях, кого ранее исключил из партии, освобождал от должности или давал согласие на привлечение к уголовной ответственности. Клокол по телефону доложил результаты работы Иванову, сообщил, что доводы Турапова не находят подтверждения и все названное им — чистая выдумка. В ответ услышал упреки в неумении вести следствие, в «завале» участка, в необходимости исправлять положение и лучше работать.

На заявление Клокола об опасности такого пути Иванов ответил: «Мы говорим на разных языках» и бросил трубку.

«Столкновение с Гдляном и Ивановым убедили в том, — вспоминает Клокол, — что обвиняемый по просьбе следователей (работал с ним первые дни Иванов) указал в своих заявлениях работников ЦК Компартии Узбекистана, ЦК КПСС, которым, якобы, давал взятки и должен был стоять на своих показаниях в любой ситуации. Лично для меня это не явилось неожиданностью. Видимо, все-таки поняв, что ложные показания только усугубят его положение, Турапов решил нарушить договоренность с Ивановым, стал объяснять как родились его показания, какую роль сыграл в этом Иванов».

Рассказ Клокола весьма убедителен. Он, в совокупности с другими фактами, напрочь опрокидывал всю систему ивановского «доказывания». Но в ее выяснении мы пошли дальше.

В ходе расследования нарушений законности в Узбекистане нам много раз приходилось слышать от большинства лиц, арестованных гдляновской группой, что так называемые «явки с повинной», показания, связанные с оговором, они писали под диктовку Гдляна, Иванова, других следователей. Больших сомнений в искренности подобных заявлений у нас не возникало. Разные люди, в разное время, в разных местах, не имея никакой возможности для общения, писали однотипные, почти тождественные заявления. Такими же были и их показания. Из отдельных эпизодов удалось восстановить всю гдляновскую систему произвола и надругательств над личностью.

Только что были приведены показания Турапова о методах принуждения его к оговору и лжи.

Камалов К. рассказал: «Гдлян и Иванов путем запугивания, шантажа, угроз расстрелом добились от меня ложных показаний. Сам Гдлян мне продиктовал текст заявления на имя Генерального прокурора СССР, я механически записывал, мое мнение он не спрашивал».

Каримов Абдувахид пояснил: «Гдлян и Иванов требовали от меня показаний на Смирнова. Я пытался не соглашаться, но ничего не вышло. Я написал заявление о передаче Смирнову 5 тыс. рублей. Это была ложь. Иванова данная сумма не устраивала, и он тут же дописал «О», увеличив размер в 10 раз. Все обстоятельства этих ложных показаний Иванов расписал сам. Я тогда плохо владел русским языком. Поэтому он все написал за меня, я же переписывал с его текстов».