Ой нет, я же буду директором цирка,напомнила она себе, когда шест вновь качнулся.

Четыре часа утра, арена залита призрачной дымкой. Отец сидит на рампе, задремал. И Розали в первый раз за несколько часов решилась передохнуть. Она присела на один из красно-белых табуретов, так, чтобы ни в коем случае не коснуться ногой пола, ни правой, ни левой. Вокруг нее на манеже собрались бродячие коты. Они откапывали в затоптанных опилках рыбные кусочки, которые остались после выступления морского льва. Свет рампы давно потушен. Серый рассвет пробирался сквозь щели шатра внутрь. Один из котов, черный, взъерошенный котик-кисуля, нагло пробрался между отцовскими ступнями к серебристому кусочку рыбы и вонзил в добычу острые клычки. Директор цирка вздрогнул; глянув вверх, увидел свою дочку. Розали, спешно поднявшись, повернулась лицом к проволоке и остановилась. Тишина манежа наполнила ее грудь, приглушила все тревоги, словно бальзам, нанесенный на рваную рану.

“Отец, – сказала Розали, – я выдержала испытание”.

“Нет”, – возразил он. Он не мог даже вообразить, что скажет нечто другое.

“Да, – настаивала Розали, – я выдержала. Я сама так решила. Все теперь решилось”.

Она осторожно опускает обе ноги на пол, стоит перед отцом, утомленная, но счастливая. А тот весь поник, измотанный до передела.

“Сердце мое, – сказал он, – ты не выдержалаиспытание, ты только поняла, какое оно”.

“Нет, я выдержала. Так ты научишь меня, как стать директором цирка?”

Он погрузился в раздумье. И увидел себя как бы со стороны: он разговаривает со своей дочкой как со взрослой, рассказывает ей о контрактах, обсуждает артистов. Он видел, как в один прекрасный день он передает ей свою плетку с золоченой инкрустацией и как его дочь стоит посреди арены, окруженная лошадьми, акробатами, клоунами, наездниками, танцовщицами на проволоке, жонглерами, – директриса с задорно торчащим хвостиком и детской фигуркой.

Настоящая пародия, карикатура на меня. Словно бы я стал белым клоуном,подумал он.

“Нет, – повторил он, – не стану я учить тебя тому, что должен уметь директор цирка”.

“Тогда я пойду своей дорогой, – сказала Розали. – Ведь ты научил меня держать равновесие”.

И она ушла из шатра, даже не обернувшись на крик зовущего ее отца.

– На полу мастерской полно черных кошек, – бормочет Тереза, открывая глаза.

Длинный коридор с желтыми стенами и лампами дневного света. Вдалеке – стеклянная дверь, по ту сторону двери светло, и стекло блестит, переливается.

Рука у нее крепко забинтована. В изножье кровати кто-то сидит, светловолосый, у Терезы слегка закружилась голова, наверно, какой-то знакомый…

Она поднимает голову с подушки.

– Симон, – говорит она осторожно, – это ты?

Симон поднимается и подходит ближе. В одной руке у него газета “Афтонбладет”, в другой – шоколадка, которую он почти всю съел, и бумажная обертка свисает, словно завитки серпантина.

Давно он сидит здесь?– с удивлением думает Тереза.

Симон смотрит нежным взглядом и какой-то весь торжественный.

– Привет, Тереза, – говорит он.

– Привет, привет. – Тереза хочет встать с кровати, но все тело отяжелело и не слушается.

– Я в больнице, да?

– Да.

– Хм. – Тереза поднимает руку, чтобы получше рассмотреть большую белую повязку.

– Я, – говорит Симон очень серьезно, а сам весь сияет от гордости, – я спас тебе жизнь. Хочешь? – Он протягивает ей остаток шоколадки.

– Нет, – отказывается Тереза и улыбается. – А как ты спас мне жизнь?

– Своим носком. Доктор сказал, что тебе необыкновенно повезло, что я оказался там. Кровь била фонтаном, никогда не видел такой жути.

– И что ты сделал? – Терезе стало любопытно. Она чувствует, как болит рука, но все это: и боль, и Симон – все словно вдалеке, а главное – страшная усталость, голова словно ватная.

– Я вышел через дверь на балкон и увидел тебя. И кровь. Сам не понимаю, как я мог так быстро сообразить, но я сообразил, Тереза, я кинулся к тебе и схватил твою руку. Ты ведь упала! Я притащил тебя в комнату, и там ты опять упала. Я знал, что надо чем-то перевязать руку, в жизни не видел столько крови… но у меня ничего не было под рукой, то есть нечем было перевязать, и тогда я стянул с себя носок, и обвязал им твою руку, и стал затягивать, туго, насколько мог. Это должно было остановить кровь. А потом телефон! Нужно было вызвать “скорую”. Ты была такой тяжелой, а мне приходилось еще держать твою руку поднятой вверх, пока я тащил тебя к телефону, высоко, насколько мог, я потом еще сильнее затянул повязку, но все равно из раны хлестала кровь.

Доктор сказал, что носок уменьшил кровопотерю, и что это было чертовское везение, что я сумел так туго перевязать тебе руку, и иначе неизвестно, сколько крови ты бы успела потерять.

– Ох, – вырывается у Терезы.

Они смотрят друг на друга. У Терезы закрываются глаза.

– Не засыпай опять, – тихонько просит Симон и садится рядом на край кровати. – Ничего страшнее в жизни не видел, – говорит он.

Где-то внутри Терезы словно что-то проснулось. Пришло понимание, что произошло нечто ужасное. Она закрывает глаза. Видит перед собой кровь, у нее вдруг болезненно сжимается сердце, неужели такое возможно? Неужели действительно ее кровь била фонтаном, так сильно, что ее нельзя было остановить?

– Ты могла умереть, Тереза, – говорит Симон.

– Да нет, – вяло возражает Тереза.

– Пришел бы я минут на двадцать позднее…

Как ты не понимаешь?! Но что же случилось, черт возьми?

Тереза замечает, что он с трудом сдерживается, стараясь говорить спокойно. Все из-за этого окна, конечно,смутно вспоминает она.

– Я не помню, – произносит Тереза, закрывая глаза здоровой рукой, – не помню… Ну да, я стояла на перилах, перилах балкона… да, помню, очень трудно было удерживать равновесие, Симон, что было то было, невероятно трудно…

Симон отводит ее руку с глаз.

– Зачем? – с тревогой спрашивает он. – Не засыпай! Зачем ты забралась туда, на перила балкона?

Такая серьезная мина ему не идет. Тереза, не удержавшись, хихикнула.

– Какой ты важный, – шепчет она, – спас своим носком мне жизнь и сразу заважничал.

– Ах, Тереза, – говорит Симон, – ах, Тереза, я так тебя люблю.

Он бережно гладит ее щеку. Такие нежности совсем не в характере Симона.

– Я тоже тебя люблю, – отзывается Тереза. – Особенно за то, что ты сидел там, – она кивает на стул Симона, – сидел, подпрыгивая от нетерпения, ждал, когда я проснусь. И за то, что, как только я пришла в себя, тут же рассказал, что именно ты спас мне жизнь. – И Тереза опять смеется, сотрясается от смеха.

Но Симону не смешно. Он встает, смотрит на нее.

– Я сидел здесь довольно долго, – гордо заявляет он. – Ты спала несколько часов.

– Ой, как мило с твоей стороны, – говорит Тереза.

– Пойду скажу медсестре, что ты проснулась, – говорит он серьезно.

Симон смотрит на часы. Потом внимательно на Терезу. Видит, что у нее мало сил, но с головой все в порядке.

– А потом я, наверно, пойду, – добавляет он, – ведь ты останешься здесь до завтра. Доктор тоже желает поболтать с тобой о том, что случилось.

– Симон, – произносит Тереза.

– Да?

– Я потом приду в мастерскую, – говорит Тереза, зевая, должна же я, черт возьми, продолжить когда-то свою работу. И еще, Симон…

– Да?

Тереза изо всех сил таращит глаза, чтобы они не закрывались, она не может упустить одну важную вещь…

– Ты забыл, – говорит она, – я ведь уже сказала как-то про это…

– Про что?

– Я ведь сказала, что ты мой спаситель.

– Да, – подтверждает Симон, – это правда, я твой спаситель.

Тереза видит, как он идет к двери в коридор, и думает, что он больше, чем спаситель, она думает, что он почти ангел.

Сеньора или бабушка?

Никак не пойму… я вас путаю, ты, Сеньора, смешала мои карты. Ночь. Я лежу здесь, вдыхаю больничный запах, бабушка, бабушка моя, какой она была тогда, в больнице, хорошо ее помню, мою добрую, теплую бабушку, ее лицо. Ее лицо искажено гримасой злой горечи, теперь я это вижу… Но ты шепчешь что-то в мое ухо, да? Шепчешь или мне кажется?