– Жива! – Айдына гордо вздернула подбородок. – А ты, сын Искера, хотел, чтобы я умерла? Как умер мой отец и его воины? Куда ты направляешься? Неужто в земли моего улуса? Прослышал, что он остался без вождя? Так заруби себе на носу: я, дочь Теркен-бега, заменю отца. Других ажо в моем улусе не будет!

Она слышала за спиной взволнованный ропот своих матыров, видела, как закаменело лицо Киркея, но Тайнах, закинув голову так, что на шее проступил острый кадык, расхохотался. И хохотал до тех пор, пока не поперхнулся степным ветром. Айдына с усмешкой на губах наблюдала, как Тайнах пытался отдышаться. Дождалась. Вытирая слезы от надсадного кашля, Тайнах проговорил:

– Кто бы сомневался, Айдына, что ты заменишь отца. Но нужно ли твоему народу, чтобы его возглавила женщина? Захотят ли воины Чаадара встать под твое знамя?

– Мы будем биться с тобой на мечах, – процедила сквозь зубы Айдына. – И тогда посмотрим, захотят ли твои воины встать под знамена побежденного бега.

И следом добавила вкрадчиво:

– Ты забыл, наверное, как недавно лежал у моих ног, а острие моей сабли касалось твоей груди? Тогда ты жаждал меня убить, и что из этого вышло?

– Тебе повезло, Айдына, – даже в слабом свете луны стало заметно, как побагровел Тайнах. – Но это не значит, что повезет сейчас.

И выхватил из ножен короткий меч. Айдына повелительно протянула руку, и Киркей вложил ей в ладонь клинок, тот самый, который ему дала Ончас. Он понимал, что Айдыну уже не остановить. Не смущало ее и то, что Тайнах был в куяке и в шлеме, а она – в шароварах и в рубахе, а на голове – одна защита, платок, который она тотчас сбросила, оставшись простоволосой.

Всадники охватили поляну плотным кольцом. Но вдруг сквозь этот заплот пробилась Олена. В одной рубахе, босиком, с распущенными волосами, она смахивала на ведьму-шулмус, только кулаки у нее были тяжелее.

– Ах ты, ирод! – надрывалась Олена, расталкивая воинов Тайнаха.

И те в недоумении расступались, не понимая, откуда взялась эта женщина с перекошенным от ярости лицом.

– Чего удумал, косорылый! Мою Айдынку воевать?

Адай, рыкнув по-медвежьи, вырвал ременный повод из рук державшего его матыра и ринулся вслед за Оленой. А та уже выскочила на поляну и, растопырив руки, грудью пошла на Тайнаха, продолжая вопить не своим голосом:

– Ах ты, погань бесерменская! Брось саблюку, а то снесу башку непутевую.

Она подхватила с земли камень, замахнулась. Адай со свирепым лаем подпрыгнул, пытаясь схватить коня Тайнаха за морду. Тот поднялся на дыбы, дико заржал. Одновременно столь же дико закричала по-русски Айдына:

– Уйди, Олена! Тайнах убьет тебя!

И уже на родном языке:

– Адай! Прочь! Ко мне иди!

Но Олена и пес вошли в раж. Адай кружил вокруг коня, кусал за ляжки, за брюхо. Конь отчаянно ржал, взбрыкивал, лягался, но пес всякий раз ловко увертывался и бросался снова. Пена клочьями летела из оскаленной пасти.

И все же Киркей изловчился, схватил его за холку, оттащил с поляны, придавил коленом. Адай не сдавался, норовил полоснуть зубами, царапал когтями землю, визжал. Но Киркей держал его крепко. Подоспевшие на помощь воины помогли связать лапы пса арканом.

А Олена не отставала от Тайнаха. Удерживая одной рукой коня под уздцы, второй она тянула езсерского бега за кафтан, пытаясь стащить его с седла. А он хохотал, изворачивался, как горностай, отпихивался ногой. Только напрасно. Олена вцепилась в него мертвой хваткой. Правда, уже не голосила, а, сопя, бормотала под нос проклятья.

И тогда Тайнах изловчился, вздернул ее за косу вверх и перебросил через седло. Рванул рубаху, обнажив молочно-белое тело. Олена завизжала, но Тайнах пришпорил коня, и тот понес его в степь. Следом, с места в галоп, рванулась его дружина. Вздрогнула земля от топота сотен копыт, веером взметнулись мелкие камни. И как водой смыло, порывом ветра снесло войско езсерского бега. Айдына растерянно смотрела вслед. Последняя ниточка – Олена, связывавшая ее с острогом, – оборвалась…

Темной ночью, обмотав копыта лошадей кошмами, отряд Киркея вошел в аал. Вошел скрытно, как велела Ончас. Старуха встретила их возле юрты, словно и не уходила с той поры, как они отправились за Айдыной. Девушка скользнула в юрту, Ончас – за ней. И только тогда бросилась к внучке. Обняла ее за плечи, строго взглянула прямо в глаза, спросила:

– Ты готова?

Айдына молча кивнула. И тогда Ончас зашлась в тихом плаче. Всхлипывая, она гладила внучку по лицу, перебирала ее волосы. Но недолго плакала. Отстранилась и поджала губы, мигом превратившись в прежнюю Ончас.

– Спать ложись! – приказала сурово. – Подниму на заре. Завтра нелегко придется. Выдержишь?

– Выдержу! – Айдына закусила губу и посмотрела на Киркея. – Утром оседлаешь для меня Элчи.

– Элчи еще не объезжена, – насупился Киркей.

– Я не спросила, объезжена Элчи или нет, – Айдына вздернула подбородок. – Я велела оседлать ее.

И, повернувшись к Киркею спиной, ушла на свою половину юрты.

– Пойдем! – Ончас толкнула его в плечо. – Чего ждал? Айдына – наша княжна! Ей – приказывать, тебе – повиноваться!

И вышла вслед за ним наружу.

Айдына заснула сразу, стоило голове коснуться подушки. И снова увидела прежний сон: зеленую поляну, а на ней удивительного коня – белого, с черными пятнами. И опять непонятно было, то ли стоял конь, то ли висел в воздухе. А на коне – молодой всадник. Волосы и борода золотом отливают и кольцами завиваются, совсем как шкурка молодого барашка. А глаза той же небесной голубизны. И одет всадник в те же одежды: кафтан на нем алый, будто вечерняя заря, а по нему серебряные звезды сверкают. Пояс шелковый, и сапоги необычно скроены. Только теперь она знала его имя. Мирон! Ее любимый. Но как испугалась Айдына, завидев его. Отпрянула, принялась глазами искать, где спрятаться. Но Мирон улыбнулся ласково, протянул к ней руки. Теплые пальцы коснулись ее запястья. Мимолетное касание, словно порыв ветерка… И голос его услышала. «Айдына, – сказал Мирон, – радость моя!..»

Не знала она орысского слова «радость», но почувствовала, как разлилось по телу тепло – пленительное, будто солнечный луч в начале весны. Как запах первых цветов, сводившее с ума, воистину колдовское очарование вложило ее руку в ладонь Мирона и безрассудно повело по ступеням крыльца наверх, в его покои. И там, без тени колебания, безбоязненно приникла к нему, как приникает к земле трава, чтобы напиться ее соками…

Она проснулась, хватая ртом воздух, как после долгой скачки против ветра. Проснулась на своем девичьем ложе, одна, с мокрым от слез лицом. И долго лежала с открытыми глазами, бездумно уставившись в темноту. Воспоминания рвали сердце.

Айдына уткнулась лицом в подушку и глухо застонала, замычала, как раненая оленуха. Утром она сядет в седло воина. Исполнится давняя мечта! Но почему ж эта давняя мечта сбывается через великое горе, боль утрат и потерю любви? Завтра она даст обет провести свою жизнь в седле, охраняя свой улус, защищая свой народ…

Но сейчас ей ничто не мешало прощаться с любовью. Той любовью, которая проснулась в ней прежде, чем она поняла, что такое любовь. Той любовью, что опутала ее чарами, вытеснив ненависть и подозрения. Там, в остроге, она чувствовала присутствие Мирона даже за толстыми стенами, а его взгляд преследовал днем и ночью…

Ведь поначалу она ненавидела и его, и Олену, и Захарку, и Фролку – всех, кто почти все время был рядом: кормил, поил, развлекал, что-то говорил, больше непонятно, но ласково, менял повязки, промывал рану отварами…

Она терпела, смирившись с тем, что слаба, и только закрывала глаза, чтобы не выдать свою ненависть. Едва подняв голову от подушки и оглядевшись по сторонам, она готова была порвать зубами любого орыса. Верила, что воины Мирона убили отца и его дружинников. Но прошло время, и она поняла, что орысы здесь ни при чем.

Многие слова из речи орысов она узнала еще от Фролки и Никишки – бывших пленников ее отца. Быстро схватывала чужой язык Айдына. Другое дело, что не всегда показывала, как хорошо владеет им. Она слушала, сопоставляла, сравнивала, а после увидела у Мирона нож, который орысы нашли в теле ее отца, и все поняла. Страшным оказалось то откровение. Но во сто крат усилило ее желание вернуться в родной улус. Только из острога не спешили отпускать. Может, боялись за ее жизнь или что-то другое мешало?